Герольд Бельгер. Исполины духа. Гете-Пушкин-Абай.Эссе.

333

Герольд Бельгер родился в 1934 году в городе Энгельс, тогдашней столице немцев Поволжья. В 1941 году по указу Сталина как этнический немец был депортирован в Казахстан.
Он учился в казахской средней школе, затем на филологическом факультете Казахского педагогического института (ныне университет им. Абая) в Алматы. После окончания института работал учителем русского языка, затем в литературном журнале „Жулдыз», с 1964 года является писателем и переводчиком.
Заслугой Герольда Бельгера является то, что в своем творчестве он посвятил много времени историческому исследованию депортации немцев Поволжья в Центральную Азию во время Второй мировой войны и проследил их дальнейшую судьбу, особенно их интеграцию в Казахстане. Им опубликовано много книг и статей на эту тему на русском, казахском и немецком языках. Одним из самых знаменитых произведений Герольда Бельгера является очерк-эссе «Гете и Абай», написанное в 1989 году, в котором он сравнивает произведения и философию великого немецкого поэта Гете и великого казахского просветителя Абая.

Его известными произведениями являются «Дом скитальца», «Туюксу», «Казахское слово». Как писатель и член Союза писателей Казахстана, он считает себя ответственным за сохранение немецкоязычной литературы и взаимопонимание между народами, поэтому он является своего рода мостом между Казахстаном и Германией. Герольд Бельгер отлично владеет казахским языком и является знатоком казахской литературы, он снискал огромное признание благодаря переводам книг с немецкого языка на казахский и русский языки.
Жизнь и творчество Герольда Бельгера тесно сплетены с судьбой казахского, русского и немецкого народов. Он является символом дружественной связи между этими народами. Его заслуги отмечены многочисленными почетными званиями, орденами и премиями Казахстана, среди них премия Президента Республики Казахстан «За мир и духовное согласие» (1992 год).
В марте 2010 года Бельгер, Герольд был награжден орденом «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» за его особый вклад в развитие взаимопонимания между народами Германии и Казахстана.

011

Герольд Бельгер
ИСПОЛИНЫ ДУХА. ГЁТЕ — ПУШКИН — АБАЙ
Эссе

В дни душевного разброда, суемудрия и уныния для нас, пребывающих из-за вселенского разлада в растерянности и шоке, едва ли не единственной отрадой, утешением и верой, надежными вешками в пустыне захлестывающей нас тотальной бездуховности остаются титаны человеческого Духа — Гете, Пушкин, Абай.
По воле Судьбы-насмешницы разбрелись мы, неразумные божьи создания, по независимым, как возомнилось, нишам-квартиркам, кукуем, кудахчем, верещим каждый на свой салтык в национальных закутках, и уже затхлостью и застоем отдает в нашем суверенно-изолированном раю, и только вольный Дух этих великих мужей, как вольный степной ветер, вдохновляет и воодушевляет иногда наши черствеющие души. Уходят целые пласты времен, сменяются поколения, на карте мира появляются новые границы, исчезают государства, рушатся империи, но неподвластные бесконечным общественным социальным и политическим катаклизмам, гордо и победно манят человечество земные избранники — Гете, Пушкин, Абай, как неистребимо-желанные Свобода, Любовь, Жизнь.
И в этом залог нашего спасения.
И сознавая это, — все равно, разумом или инстинктивно, — благодарное человечество всеместно отмечает славные даты их рождения: двухсотпятидесятилетие, двухсотлетие, стопятидесятилетие. Это означает, что шесть-восемь-десять поколений живут на земле, внимая животворящей и мудрой гетевской, пушкинской, абаевской поэзии, и звук их речей услаждает слух и облагораживает сердца и души их далеких потомков от колыбели до рокового часа, и поныне поддерживая в нас пламя любви и добра — нетленный источник вечного и прекрасного в жизни.
Каждый из них — целый мир, который человечество тщится открыть, познать и освоить. И мир каждого из них самодостаточен. И каждый из них это прекрасно знал, сознавал и без ложной скромности о том посчитал нужным оповещать мир. И вслед за Горацием, древнеримским поэтом, еще до новой эры обратившимся к Мельпомене, одной из девяти муз, с гордыми словами «Exegi Monumentum» — «Я памятник воздвиг», один из них, Иоганн Вольфганг фон Гете, написал «Vermachtnis» («Завет»), утверждая:

«Кто жил, в ничто не обратится!
Повсюду вечность шевелится,
Причастный бытию блажен!
Оно извечно…»

то есть, видя высший смысл бытия в слиянии с мировой душой, с вечностью; а второй, Александр Пушкин, не сомневался в том, что к его нерукотворному памятнику не зарастет народная тропа, что весь он не умрет, а будет «славен, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит»; третий же, Кунанбая сын Абай, призывал потомка постигнуть его суть — «Журегiмнiн, тубіне терен бойла…» — «В глубины сердца моего проникни глубоко».
И что поразительно, каждый из них, будучи национальным гением, носителем и выразителем национального языка, духа, идеи и менталитета, смог вырваться из сугубо национальных тенет и воспарить над сферой всечеловеческих идеалов и ценностей. И именно в этом заключается, на мой взгляд, феномен этих поистине избранников Земли.
Я думаю, «колоссально великому немцу» (Фридрих Энгельс) Гете было в этом смысле, может быть, проще и легче: на мощь его универсального таланта работали несколько поколений немцев и вся европейская культура эпохи Классицизма, Просвещения и Ренессанса, которые и «вывели» его на орбиту мировой цивилизации, толкнули его в объятия «Weltliteratur». Труднее было, вероятно, степняку Абаю, физически ограниченному пространством Чингисских гор, но за ним, Абаем, стояли гены неординарных, славных предков, могучий, живописный материнский язык и своеобычная культура номадов, яркий, страстный, чувственный и всегда загадочный Восток, которые в конце концов позволили таланту-самородку, человеку-загадке, вырваться из патриархальных пут и выйти на звездную тропу мирового Духа. Но достичь этих наднациональных высот труднее и сложнее всего было, пожалуй, Александру Пушкину, человеку причудливо смешанных кровей, глубоко русскому по отцовской родословной, полуэфиопу, полунемцу по материнской линии, французу по изначальному воспитанию, но тем не менее вопреки, а может, благодаря этому всеохватно сумевшему выразить уникальное явление, называемое загадочным русским духом.
Меня лично это всегда поражает, как и то, что так называемый русский дух в идеале, в высоком, чистом смысле отнюдь не сугубо, не узко национальное, а нечто всеобъемлющее, всечеловеческое. Не этим ли объясняется властная тяга к великодушной и благотворящей ауре подлинно русской культуры и не в этом ли заключается неотразимая, колдовская магия пушкинского гения? И вообще не это ли именно свойство названных мною титанов делает их близкими и родными всем сущим языкам планеты?
Теперь, когда человечество, перенасыщенное и отравленное злом, зависло, как чудится, над гибельной пропастью, его великие сыны — Гете, Пушкин, Абай — всей своей жизнеутверждающей сутью, гуманистической доминантой, устремленностью к вечности ограничивают, обуздывают Зло в наших душах, и эта их сущность и является тем самым основополагающим «этическим императивом», о чем писал философ Иммануил Кант.
Хочется верить, что у этих горных вершин спасительного Духа и Культуры — Гете, Пушкина, Абая — нет или, точнее, не может, не должно быть врагов, и на огромном пространстве земного шара эти светлые имена, наряду с другими конгениальными светочами цивилизации, и являются теми рассеивающими мрак мощными притягательными лучами, которые еще в состоянии объединять растерявшиеся народы.
Впрочем, один враг у Гете, Пушкина, Абая есть и всегда будет: это невежество и национальное самодовольство, спесь, чванство, что почти одно и то же.
Гете — Пушкин — Абай — вечная категория, бессмертная сущность человека.
Как Свобода. Как Любовь. Как Жизнь.

* * *

Казахское слово «тек» — из разряда высоких понятий. Означает оно «происхождение», «родовитость», («родовые корни», «нравственные истоки», «благородство»). «Тексiз адам» — «человек без тека», «без достойных корней» имеет в казахском языке презрительный, уничижительный оттенок — все равно, что «Иван, не помнящий родства».
Пушкин не желал быть безродным. Он упорно доискивался до своих корней, гордился своим древним дворянским происхождением, над чем, случалось, близкие друзья подсмеивались и подтрунивали.
Но Пушкин понимал: гении на бесплодном такыре не рождаются. Понимал это и тайный советник, министр фон Гете, сын имперского советника города Франкфурта Иоганна Каспара Гете, внук Иоганна Вольфганга Текстора, шультгейса (главного юриста) Франкфурта и тем самым главы города-республики, официально считавшегося наместником императора. Уместно напомнить, что предком Гете в десятом колене был замечательный художник XVI века Лукас Кранах Старший (1472—1553), а в каком-то колене, как недавно выяснилось, стыкуются предки Гете и Гегеля, о чем они сами и не ведали.
Вот на каких генах взращен Гете!
О происхождении своем знал и помнил, естественно, и Абай — сын, внук, правнук, потомок сплошь предводителей народа, батыров и влиятельных биев.
Пушкин гордился не только древними русскими корнями, но и тем, что его прадед по матери был арап Петра Великого Абрам (Ибрагим) Ганнибал — сын абиссинского князя («салтана»). Однако о прабабушке — Христине Регине, дочери бравого капитана фон Шеберга, — в своей неоконченной повести поведать не успел. Известно, что генерал Абрам Ганнибал и Христина Регина прожили в браке 45 лет и умерли в один год — в 1781 году. Одного из их сыновей звали Януарий Иосиф или просто Осип — человек ветреный, беззаботный, буйного нрава. Его дочь — Надежда Осиповна — мать великого русского поэта.
Никто не скажет, в какой мере это диковинное сочетание разнородных генов отразилось на становление редчайшего явления по имени Пушкин, но сбрасывать со счетов этот факт биографии не стоит. И, разумеется, для меня, этнически поволжского немца, лично Пушкин дорог не потому» что одна из его прабабушек была немкой, однако пройти мимо этого — может, незначительного — факта не могу, ибо меня всегда занимал и занимает феномен рационального, инонационального, интернационального и наднационального в творческом преломлении и проявлении. Из ничего ничего не бывает. Не бывает и ничего случайного. Во всем присутствует своя строгая закономерность. И тайна гения объясняется не только востребованностью обстоятельств и всевластного времени, не только воспитанием и средой, но и причудливым сплетением генов, взрывом родовой или многородовой энергии в одной конкретной личности.
Есть, полагаю, какая-то закономерность и внутренняя духовная связь в том, что на склоне лет обремененный мировой славой Гете вдруг воспылал любовью и страстью к поэзии Востока, в результате чего родился уникальный и во многом загадочный «Западно-Восточный диван», а зрелый Абай испытал вдруг властную тягу к Западу, заявив, что отныне Восток для него обернулся Западом, ну, а Пушкин, как истинный евроазиец, одинаково интересовался духовной субстанцией обоих материков, прибегая в своем творчестве как к западным, так и восточным мотивам.
В том, что Гете, Пушкин, Абай стали исполинами Духа, взломав национальную скорлупу и достигнув всечеловеческой значимости, явственно доказывая родство поэтических душ, сыграл очевидную роль их «ТЕК» — родовые корни, благородство, нравственные истоки. Иван, не помнящий родства, и гений — поистине понятия несовместные.

* * *

Велик литературоведческий соблазн максимально сблизить германского и русского поэтических гениев, выставляя духовной предтечей первого и выявляя степень его творческого влияния на второго.
Такие попытки были.
Но надо признать: это как раз то, что немцы называют — «an den Haaren herbeziehen» — насильно притягивать за волосы.
Гете это не нужно. Пушкин в том не нуждается.
Томас Манн назвал Пушкина — Гете Востока. Мы иногда говорим: Абай — казахский Пушкин.
Всякое сравнение хромает. Метафоры придумываются для облегчения нашего ограниченного восприятия.
Ясно, что Пушкин не Гете, а Абай — не Пушкин. Я уже сказал, что каждый из них автономен и самодостаточен. Другое дело, что в высоких сферах Духа — они собратья.
Да, Пушкин имел представление о Гете и говорил о нем в статьях и письмах своих всегда уважительно. Не однажды делал ссылки на «Фауста», «Геца фон Берлихингена», «Вертеран. Говорил: «великий Гете», «наш германский патриарх». Говорил: «…предпочитаю Гете и Шекспира». Писал: «Фауст есть величайшее создание поэтического духа». Создал «Сцены из «Фауста», по-своему транспонируя легенду.
Но о прямом влиянии Гете на Пушкина говорить некорректно. Академик В.М.Жирмунский утверждает, что немецкая поэтическая стихия была чужда Пушкину. В отличие, скажем, от Лермонтова, он и немецким языком владел слабо. И вообще, можно сказать, не ориентировался на немецкую литературу. Особенно в молодые годы он тяготел духовно к французскому Просвещению и к бунтарскому Байрону. Знатоки-пушкинисты приводят строки из черновых набросков «Евгения Онегина»: «Он знал немецкую словесность по книжкам госпожи де Сталь», — и усматривают в них автобиографическую самооценку.
Имя Пушкина было Гете известно. О нем «веймарскому олимпийцу» рассказывали наверняка и ВАЖуковский, и В.К.Кюхельбекер, может, и еще кое-кто из русских путешественников. В пушкинское время Гете был очень популярен в России, и его много и многие переводили на русский язык.
Знал Гете и о «Сценах из Фауста» Пушкина, и существует легенда, что взволнованный и благодарный Гете передал — то ли через Жуковского, то ли через другого русского посетителя — свое перо в дар русскому поэтическому собрату. В иных воспоминаниях упоминается красивый футляр с пером с надписью «Подарок Гете». Уверяют, что видели в кабинете Пушкина. Может, это и не легенда вовсе. Если факт, то красивый и символический.
А вот еще один любопытный факт, характеризующий многогранность интересов Гете. Известно, что в России предполагалось открыть «Азиатскую академию», и с этим проектом в 1811 году товарищ министра народного просвещения России С.С.Уваров обратился и к Гете. И тот заинтересовался этим проектом. А в 1826 году Гете был избран в почетные члены Российской Академии наук.
Не о влиянии Гете на Пушкина следует говорить, а о созвучии духа, поэтическим родстве, сходстве мироощущения двух гениев двух народов.
Это корректно и плодотворно.

* * *

В эпопее «Путь Абая» Мухтара Ауэзова читаем «Пушкин и Лермонтов… Оба они прошли свой жизненный путь вдали от степей, где жили его деды, и кончили жизнь в неведомых далях, чуждые и неизвестные казахам. Но за эту зиму оба стали так близки Абаю… Явились из другого мира, изъяснились на другом языке, а отнеслись к нему приветливо, как родные. Двойники его в огорчениях и грусти, они, разгадав его душу, как бы говорили ему: «И ты своими мыслями подобен нам!»
В зрелом возрасте Абай почувствовал неизбывную тягу к творчеству Пушкина. Можно себе представить, как внимательно, вдумчиво он вчитывался в роман «Евгений Онегин», с одной стороны, изучая по нему русское общество, русскую жизнь, язык, душу, культуру народа, который его, степняка, властно манил, с другой, тщательно выбирая из «энциклопедии русской жизни» такие фрагменты и мотивы, которые в переложении на казахский язык были бы доступны, понятны и действенны в эстетическом, воспитательном смысле для казахской среды конца XIX века. Преследуя эти цели, Абай весьма творчески своеобразно — то точно, то вольно, то следуя оригиналу, то позволяя себе некоторые отклонения, оправданные восприятием степняка, — перевел, переложил, воспроизводил, воссоздал семь отрывков из «Евгения Онегина», из которых такие, как «Письмо Татьяны Онегину» («Амал жок, — кайттым бiлдiрмей…») и «Песня Татьяны» («Тэнiрi коскан жар едiн, сен…»), положенные к тому же Абаем на музыку, стали шедевром казахского поэтического искусства и мгновенно распространились по всей степи, как кровно близкое, национальное творение.
Широко популярна среди казахского народа уже более ста лет и «Ночная песнь странника» («Wanderer’s Nachtlied») Гете, которую Абай блистательно перевел через Лермонтова («Горные вершины») и положил на музыку. Этот напев — «Карангы тунде тау калгып…» — также стал уникальным явлением в культурной жизни казахов. Об этом мною написан очерк-эссе «Созвучие. Ундестiк. Gleichklang», изданный отдельной красочной книжкой.
Параллели поэтических мотивов Гете и Абая, их духовное созвучие, перекличка через века и расстояния тем и мыслей в их творчестве, великое животворительное братство великих личностей стали объектом посильных исследований в моих книгах «Гете и Абай», «Земные избранники».
Все, что только способствует взаимопониманию, сближению, объединению людей и народов, властно влекло к себе и Гете, и Пушкина, и Абая, и именно в этом заключается их непреходящая значимость и именно эта твердыня их бессмертного духа восхищает и манит уже столько веков человечество.
Любимая мысль Томаса Манна: «Любые творческие силы должны служить высокой цели гуманизма, поискам истинной человечности, жизни, достойной Человека».
В служении этой цели Гете, Пушкин, Абай величественно созвучны.
Неостановим, стремителен бег Времени. Гете прозорливо увидел:

«Запад, Норд и Юг в крушеньи,
троны, царства в разрушении»

и убеждал:

«В ничто прошедшее не канет,
Грядущее досрочно манит,
И вечностью заполнен миг».

Пушкин неколебимо верил:

«Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…»

Абай уверял: «Мир — океан, время — веяние ветра, ранние волны — старшие братья, поздние волны — младшие братья. Поколения сменяются чредой…»

Да, поколения сменяются чредой. Но остаются Гете, Пушкин, Абай как вечные духовные наставники и нравственные ориентиры человечества в взбаламученном, бушующем океане бытия.

Источник: Альманах «Литературная Алма-Ата».№ 3 — 2006

011

БЕСЕДЫ НА ШУМНЫХ ПЕРЕКРЕСТКАХ. У ГЕНИЯ НЕТ ВЫБОРА.

Абай-ата, погруженный в думы, всматривался в бесконечность. Он стоял так высоко, что ему, конечно, было сподручнее беседовать с вершинами Алатау, нежели со мной, ходившим подолгу у его гранитного постамента. И напрасно я пытался — робко и трепетно — нарушить его величественный покой.

— Поклон вам, Абай-ата!..
Он не сразу ответил на мое приветствие. Возможно, я померещился ему тем глухим утесом в степи, к которому он, бывало, тщетно взывал: «Отклик есть, но отклик пустой».
Вокруг колыхалась толпа. На шумном перекрестке, едва не сшибаясь, метались взад-вперед машины, взвизгивали тормоза, огромные автобусы, дыша гарью, изрыгали из себя спешащих куда-то людей. Колготно было и возле высотной гостиницы. Вся эта бесконечная карусель бытия, неистовая повседневная круговерть не располагала к беседе, и я молча постоял у подножья монумента. «Мир — океан, — услышал я знакомые слова. — Время, как ветер, гонит волны поколений, сменяющих друг друга. Они исчезают, а океан кажется все тем же».
Да, мир бесконечен, беспределен. И вечность бытия нам, смертным, ощутить не дано. Это удел гениев. Потому что у гения нет выбора. Он обитает во Вселенной.

«По-прежнему душа ваша не ведает покоя, Абай-ата? Уж не затворились ли в себе?»

«Только слабые духом могут затвориться в себе, предаваясь горьким раздумьям, не находя утешения».

«Однако когда-то вы говаривали: «Я хоть и живу, живым себя не считаю. Внешне жив, внутри все мертво. Неужели и теперь, когда вы убедились во всенародной любви к вам и в мировом признании, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения?»

«Жизнь человеческая соткана из чудес, превратностей и противоречий. Проникнуть в ее суть дано лишь Всевышнему. И сам Аллах — истина, и истинны его слова. По его воле плоть моя давно превратилась в прах, а Дух мой жив. В этом мое утешение и моя слава».

«Вы правы, Абай-ата. Сердце нередко говорит: «Да», а ум — «Нет». И наоборот. Жизнь — это трагедия, которая заключается в непрестанной борьбе, заранее обреченной на поражение, борьбе без малейшей надежды на победу. Ибо когда вникнешь в суть явления, победа — всегда поражение, а поражение — залог возможной победы. И на этом построен весь коловорот земного бытия. Я в этом убедился».

«Тут мы, пожалуй, созвучны, мой неведомый потомок. Давно вы пришли к такому умозаключению?»

«Давно, Абай-ата. Я ведь по земным годам немного старше вас».

«А-а… Акын? Философ? Просветитель? Правитель?»

«Что вы, Абай-ата?!.. Просто малость шкрябаю пером. Да стараюсь вникнуть в деяния великих, разгадать посильно их тайну, уловить созвучие их духа».

«Достохвальное стремление… Я, кажется, о том говорил: Души измученной постигни суть! Тяжелым и тернистым был мой путь. Я — человек с загадкой, помни это! Боролся с тьмой, как мог… Не обессудь!»

«Знаю, Абай-ата… «Мынмен жалгыз алыстым, кiнэ койма…» И эти «мын», тьма, многолика. Нередко «тьма» или «тьмы» предстают в облике власти. Не так ли?»

«Пожалуй…»

«И у всякого художника, независимо от размера его дарования, с тьмой или, скажем, с властью искони сложные отношениям.»

«Я бы сказал так: трагичные отношения со своим Временем. С эпохой. В этом суть».

«Ничтожным порой чудится, что они властны над временем».

«Заблуждение! Напрасные, тщетные потуги! Подвластно время силе и уму, они и правят миром потому. А тот, кто тяжким бременем на время навалится, — несдобровать ему».

«Блажен, кто это понимает, Абай-ата».

«Люди, иногда мне кажется, живут в бессмысленном мире. В мире, где приоритет принадлежит толпе. Каждый человек, даже самый одаренный Верховной волей, все равно остается дитем своего времени. Может, даже рабом, в чем он опьяненный властью или славой, сам себе не признается. Лишь в редкий миг озарения удается воспарить духом, отрываясь от пыли бытия. Это уже свойство гениальности».

«И вы обладаете этим свойством. И в этом смысле вы счастливый человек, хотя и часто сетуете на судьбу свою и жестокость своего времени».

«Мне трудно судить о том, чем я обладаю. То, что кажется моим, на самом деле принадлежит Ему.
Одно я знаю: свою посмертную славу я с лихвой оплатил личной трагедией и трагедией моих детей, внуков и родных, всего своего клана. И если в мире существует закон равновесия, некий мункир-нанкир, подсчитывающий твои благодеяния и прегрешения, то в моем лице, на основе моей судьбы такой закон получил блестящее подтверждение. Никто никогда не ответил на то, что такое истинное счастье, чаще всего то, что слабый человек принимает за счастье, есть всего-навсего мишура, блажь, причуда, прах. Счастье — нечто обманчивое, иллюзорное. Туман на рассвете. Оно неразъемно связано с трагическим. У счастья всегда привкус трагизма. Впрочем, все это было известно задолго до меня. Сознание — это болезнь. Подверженному этой болезни знакомо трагическое чувство жизни».

Мне показалось, что Абай-ата устал. И от недавнего грандиозного юбилея, сотворенного его благодарными потомками и почитателями во всем мире, и от поэтических вечеров у его подножья, на которых распаренные пииты всех мастей надрывали глотки на многих наречиях, и от длинных, невпопад, праздных плетений словес разнокалиберными пустомелями-чинушами, представлявшими власть. А, может, причина усталости вовсе не в этом? Какое ему, поэту-философу, дело до всей этой преходящей суеты, когда он обитает на недосягаемых вершинах, где всегда царит покой (помните его германского собрата Гете: «Uber alien Gipfein ist Ruh»), где он ведет задушевную беседу с титанами Духа всех времен и народов? Он, наверное, и не слышал грохота поэтических посвящений у его подножья в дни юбилейных торжеств.

Абай-ата ухмыльнулся, поправил спадавший с плеч просторный каменный чапан.

«Нет, представьте, слышал… Как меня только ни воспевали, ни восхваляли! Каких только потоков красноречия ни извергали! Бурлило, пенилось красноречие у моих ног, как степная речка в половодье. Я плавился от стыда. Неловко было перед вершинами Алатау, облаченными в вечные снега. Мне показалось, и они, и безбрежное Небо надо мной взирали на меня с насмешкой. И перед женами и детьми было неудобно. Вообще, должен сказать; море, океан слов было обрушено на меня в том юбилейном году. Я бы это тотальное словоизвержение назвал гумбульдизмом…»

Абай-ата рассмеялся дребезгливым смехом, чуть закинув голову.

«Как? Как?» — переспросил я.

«Гумбульдизмом».

«Не понял, Абай-ата. При чем тут Гумбольдт? И кого из братьев имеете в виду — Александра или Вильгельма?»

Абай-ата расхохотался еще звонче, заливисто, того и гляди из его глаз посыплется град слез.

«Да ни того, ни другого. И вовсе не Гумбольдта, а обыкновенного казахского кумпiлдека, то бишь, грохотала, славослова, пустобреха, краснобая, скудоумного словоблуда. Я-то полагал, что они были только в мое время, а оказывается…»

Абай-ата смеялся, колыхаясь всем своим грузным телом, отчего тряслись стены дворца за его спиной. Смех начал разбирать и меня.

«О, Абай-ата, этих кумпульдеков-словоблудов развелось ныне пруд пруди. Они и болотную воду взбалтывают, вспенивают мутовками, точно перебродивший кумыс в бурдюке».

«Неужто не осталось моих шакирдов, ведающих подлинную цену слова, золотого изнутри, обрамленного серебром? Для которых творчество — священнодействие, духовная потребность без тщеславия, без желания преуспеть?»

«Не мне судить, Абай-ата. Полагаю, наверняка есть. Как же?! Но больше таких, кто словом, точно бородой своей, приторговывает, сорит на потребу дня. Одни «кумпульдеки» лижут ноги власти, пресмыкаются перед ней, уповая на премии, звания, награды, другие брюзжат, скулят по углам, третьи норовят кого-нибудь цапнуть исподтишка, да не знают кого, четвертые ведут тихие беседы с собственной тенью».

«Апырай, что так? Разуверились, что ли? Разочаровались? Расписались в бессилии? Исподличались?»

«Сетуют на подлое время. На свою невостребованность. На торжество торгашеского духа. Говорят, время смело, стерло, затоптало, с прахом смешало все благие порывы. Говорят, сам Абай пытался некогда изменить время, да потерпел поражение. Дескать, куда уж нам?!..»

«Извечные терзания духа. Скулеж малодушных… Как это мне знакомо! Но я-то один боролся с тысячью! Художник должен знать свою самозначимость. Ему всегда бывает трудно. Невыносимо! Пушкин что говорил? «Ты — Бог, живи один!» Вот он, удел истинного Поэта. Для него и власть не власть, и толпа, сброд не указ. Я ведь сказал: «Разным людям не верь, что тебя вознесут, ведь они же коварно тебя предадут. Верь себе! И опора и счастье твое -это лишь неразлучные ум и труд». Художнический дар — божий дар. Творчество — долг и ответственность, а не забава. Поэт — пророк, связующее звено между людьми и силами света. И потому всякая земная власть для него — ничто! Если ты поэт, если признан народом, то к чему тебе разная мишура?! Мне ведь, вы знаете, даже тобыктинцы звания народного писателя не присвоили. И поделом: обиделись на то, что я некогда не очень почтительно о них отозвался. Я и в Казахском ПЕН-клубе не имел чести состоять. И ордена «Парасат» не имел. Но разве я от этого страдал когда-либо?!»

«А из нынешних рыцарей пера некоторые просто убиваются, Абай-ата, оттого, что не являются лауреатами вашей премии. Просто жалко глядеть на их душевные муки. Как суетятся! Как унижаются! Будь моя воля, я бы им всем, ей-ей, всем подряд присвоил звания лауреата, академика и генерала заодно. Пускай бы тешились! Впрочем, замечаю, к этому и идет: ныне всякий чиновник — доктор наук, всякий акимчик — академик».
«Да, да… есть такая слабость у моих соплеменников. Это как неизлечимая хворь. Напялят на себя чапан с чужого плеча и от спеси, как жаба, раздуваются. Оттого слово осквернено, оно разорвалось. Оно что кизяк, которым бездарь поддерживает угасающий очаг».

«Или ублажает власть предержащих».

«И этот грех мелочных натур имеет место. А в сущности все просто. Истинный художник не власти принадлежит, а человечеству. Высший смысл в том, чтобы быть не сыном отца, а сыном Отечества. Я слышал: нынешней власти художник не нужен, она предпочитает заурядного торгаша, того же «бойы булган, cозi жылман». Что ж… каждому cвое. Не нужен художник власти, ну и слава Аллаху. Значит, и художнику такая власть не нужна. Не так ли? Власть власти — вариант духовного рабства. А для художника это неприемлемо. Пушкин писал: гений и злодейство — две вещи несовместные. Я скажу: также несовместны художник и власть. Правителишки этого никогда не понимали и не поймут. Ибо они рабы сиюминутного, временщики, а художник имеет дело с вечностью. То, что создали Пушкин, Лермонтов, Толстой, — достояние веков; оно не подвластно никаким властям. Они сами властелины Духа. В этом и заключена священная вечная тайна бессмертного искусства. Потому, повторяю, поэт — пророк, а не служка, не лакей власть предержащих, не одописец, который скачет по тоям из аула в аул, из страны в страну и промышляет рифмованными посвящениями, зарабатывает себе славу презренным «гумпульдизмом». Власть, как правило, caма все это инстинктивно чувствует, знает про свою ущербность, поэтому всячески примазывается к славе гения, угодничает перед ним, приноравливается к нему, пытается притянуть его к себе, приручить его и сама рядится в яркие лохмотья мнимого прогресса. Нередко эти потуги выглядят смешно и анекдотично».

«Вы правы, Абай-ата. В этом и мы, ваши потомки, убеждаемся на каждом шагу».

«Особенно охотно липнут, точно мухи, к чужой славе чиновники. Это было во все времена. Если сильная власть — самоцель, жди беды. Замечу, кстати, есть еще одна опасная власть — не власть «верхов», не власть власти, а власть толпы, власть низов, власть «жуман-кыртов». Быть зависимым от них — еще более унизительно. Поэт не может потакать толпе. Заигрывание с ней — гибель. Толпа не любит гениев. Истиной владеет не большинство, а узкий круг. Земные избранники. Художнику следует доверять не земному, а вечному. Меня больше всего угнетало непонимание, ныне я радуюсь тому, что меня вроде как начинают понимать”.

Короткий зимний день угасал. Слабые солнечные блики мерцали чуть заметно на вершинах Алатау. Абай-ата устремил свой взгляд вдоль широкого и оживленного проспекта, носящего его имя. Может, он видел в этот час родной Караул-тобе или Акшокы, где родилось немало его стихов и песен, распространяясь по всей Степи? Я, не мешая его думам, походил, покружился у его подножья, то и дело натыкаясь на знакомых. «Оу, Гереке! — говорили они мне. — Что-то не видно стало вас в последнее время. Мал-жан аман ба?» «Шукiр, — отвечал я рассеянно, — жив, да прихворнул малость…» «Э, что случилось? Надеюсь, ничего серьезного?» «Да, так… сердечные дела…» «О, будьте осторожны. С сердцем шутить нельзя… Здесь-то что делаете?» «Да, вот… месяца два не был у Абая-ата. Пришел вот… салем отдать… побеседовать». Знакомые поудивились, поулыбались. Бог весть о чем подумав. Но на всякий случай заметили: «Дурыс, дурыс… Жон…» и удалились восвояси. Не было у меня желания рассказывать им о моих одиноких прогулках в последнее время, о необходимости быть наедине с собой, о моих безмолвных беседах с Чоканом Чингисовичем Валихановым, Джамбулом, которых я проведывал каждый день в любую погоду.
Когда я вновь подошел ближе к Абаю-ата, он бормотал про себя знакомые строки: «Мое довольство — призрачно оно. Как горько мне, что мало свершено».

«Напрасно вы так, Абай-ата. Поверьте мне: если бы от каждой из национальных литератур остался бы лишь один писатель, то у немцев это был бы Гете, у англичан — Байрон, у итальянцев — Данте, у русских — Пушкин, у казахов — Абай, у узбеков — Навои…»

“О, вы назвали моих великих собеседников, моих утешителей в горестных раздумьях…»

“Да, Абай-ата, вы в этом ряду. Ваши восточные собратья — Физули, Саади, Хафиз… Вы прославили свой народ, Абай-ата. А народ восславил вас. И я тому счастливый свидетель. Великий Гете давным-давно предсказывал единение мировых литератур. Он даже термин такой пустил в оборот — «Вельтлитератур». Так вот, Ваше творчество рассматривается именно под этой концепцией в контексте мировой литературы. Разгадывая вашу загадку, загадку провидца-самородка, национального гения, ваши потомки убедились в правомочности такой постановки».

«Мне идея Гете о духовном единении, о мировой литературе по душе. Только она мне казалась слишком отдаленной. Мне всегда думалось: куда нам, степнякам, до мировой цивилизации! Мне чудилось: все народы на земле обогнали нас в своем развитии. И меня прямо-таки бесили казахские чванство и спесь. Все это неуемное «кыртианство». Как меня это угнетало! До отчаяния. Бесспорно: никакая культура не может жить в изоляции. Я это твердил беспрестанно. Встречаясь с другими, впитывая благословенный «гибрат», культуры получают новый толчок для развития. Гете говорил: я занялся Востоком, чтобы лучше узнать свою собственную культуру. Таков был и мой побудительный мотив, когда я занялся Западом и Россией. Кое-кому из моих соплеменников это и тогда не понравилось, когда я заявил, что мой Восток стал Западом. Но мне, степняку, жившему одиноко вблизи Чингисских гор, и тогда было ясно, что Западный мир стремительно взрослеет, а Восток как бы застрял в затянувшемся детстве… Какая-то нескончаемая тысяча и одна ночь… Я считал, что моему народу, несчастному, трагическому, обделенному, необходимо как можно скорее взрослеть. Теперь чувствую, что во многом был прав или- скажем мягче — недалек от истины. Ибо вопрос о скорейшем взрослении народа и поныне волнует передовые национальные умы. Другого выбора я не вижу».
Быстро смеркалось. Серая мгла нависла над городом. Из ущелий подуло сыростью. Я заметил, что Абай-ата поежился и укутался поплотнее в свой просторный каменный чапан. Он по-прежнему вглядывался в даль, в вечность, в беспредельность времени и пространства, и раздумчиво шептал:

“Время — пряди тумана вдоль гребней гор.
Ты с надеждой глядишь в туманный простор,
Ты следишь за потоком безликих дней.
Вечной сменою их утомляя взор…»

В вечерней людской толчее по проспекту «Достык» я медленно направился домой. Думалось о беседе с Абаем-ата, о его посмертной славе и одиночестве, о том, что у гениев, действительно, нет выбора, ибо они мобилизованы вечностью и обречены жить по ее законам.

Источник: Альманах «Литературная Алма-Ата».№ 1 — 2005

001

01

022

(Tashriflar: umumiy 2 641, bugungi 1)

Izoh qoldiring