Клаудио Мутти — один из самых ярких людей интеллектуальной Италии. В своей юности он начал блестящую академическую карьеру по венгерской и румынской филологии и фольклору. Но его преданность Традиции и радикальная защита тотальности ее принципов привела эту карьеру к раннему завершению. Поддержка Мутти, вступившего — по примеру Генона, его духовного учителя — в Ислам, иранской революции и в целом его приверженность традиционным и анти-демократическим (что естественно) ценностям в политике вошли в противоречие с академическим бастионом современной профанической культуры Италии.
Блистательный эрудит, владеющий десятками восточных и западных, древних и современных языков, специалист в фольклоре, истории, античности, архитектуре и искусстве, автор многих книг — в частности, «Осел и сокровище» (о румынском фольклоре), «Кантеле и Крез» (о финно-угорском и уральском фольклоре), «Символизм и сакральное искусство», «Живопись и Алхимия», «Mystica Vannus», «Антелами и имперский миф» и т.д. — и бессчетного множества статей, профессор Клаудио Мутти был осужден за свои симпатии режиму Ирана и причислен к экстремистам.
Клаудио Мутти
ПРЕДИСЛОВИЕ К «LES CROISES DE L’ONCLE SAM» ТАХИРА ДЕ ЛА НИВ
Сокр. перевод с фр. А. Шмакова
«В Коране присутствует некоторая вирильность, нечто, что можно назвать римским»
Морис Бардеш «Qu’est-ce que le Fascisme?»
«Дерзнем продолжить исследование наследия «утреннего визионера», то есть Фридриха Ницше». С таким призывом в «Археофутуризме» (Париж, 1998 г.) к нам обращается Гийом Фай, цитирующий «Антихриста» как одну из двух книг, «отмеченных вечностью». Однако он отметил, что ╖60 не оставил глубокого следа в сознании нашего археофутуризма.
Это весьма плохо, потому что там Ницше воспевает культуру мусульманской Испании, «которая более знакома нам, более выразительна для нас по смыслу и по вкусу, чем Греция и Рим», и присоединяется к программе Фридриха II, резюмируемой следующими словами: «Мир с Исламом». Возможно, адекватное размышление над этими страницами Ницше подтолкнуло бы Гийома Фая к тому, чтобы задуматься о роли, сыгранной Исламом, в становлении политического и метаполитического видения этого Императора — археофутуриста, к которому мусульмане обращались с формулой приветствия, предписанной в отношении Верных.
Ряд историков, такие как Мишель Амари, Эрнст Канторович и Рафаэлло Морген, исследовали «преклонение перед Исламом» последнего Штауфена и его восхищение институтом Халифата; они показали, каким образом этот Император, «который прославлялся превыше всех земных князей как коранический Царь царей, нежели как христианский кумир», лелеял мечту о теократической Империи по образцу Империи исламской, вплоть до того, что его противники, не без оснований, называли его «крещеным султаном».
……………………….
На земле Ницше еще один европеец заявлял о своей приверженности принципам Ислама. В письмах Вольфганга Гете содержатся следующие фразы: «Рано или поздно мы должны принять Ислам»; «Ислам — вот где я нахожу совершенное выражение своих идей»; «в том, что Коран — книга книг, мое мнение о нем — это мнение мусульманина»; «мы должны придерживаться Ислама».
В «Noten und Abhandlungen zum West-östlichen Divan» Гете, в такой форме, что не остается никаких сомнений, выражается по поводу двух принципиальных моментов, составляющих исламскую доктрину. О приверженности доктрине божественного единства он свидетельствует следующим образом: «Вера в Единого Бога всегда имеет своим следствием то, что она возвышает дух, поскольку указывает человеку на единство с его собственным бытием». Что касается пророческой миссии Мухаммада, Гете делает такое признание: «Он пророк, не поэт; поэтому Коран должен рассматриваться как божественный закон, а не как книга о человеческом бытии, написанная с целью наставления или досуга».
Сказав о Ницше и Гете, мы полагаем, что было бы интересно рассказать об одном малоизвестном случае, касающемся другого немецкого писателя. С 16 по 18 октября 1989 г. в Бильбао проходил симпозиум, посвященный Эрнсту Юнгеру, по случаю присуждения этому писателю диплома honoris causa Университета Pais Vasco.
В мероприятии принял участие ряд деятелей европейской культуры, в том числе румын Винтила Хориа, сделавший доклад о взаимоотношениях Юнгера с Хайдеггером и Гейзенбергом. Со другой стороны, Шейх Абделькадер аль-Мурабит, руководитель группы суфиев, действующей в Испании, Португалии и Шотландии, по-видимому, решил предложить исламский подход в качестве решения проблем, представленных в трудах Юнгера. «Freiheit ist Existenz. Свобода — это существование. Не может идти и речи о покорности, если это не покорность Богу, а это и называется «ислам». Но это, — подвел итог Шейх — предмет отдельного разговора».
Под тем же углом творчество Юнгера и Хайдеггера исследовал Омар Амин Коль, профессор Freiburg Institut für Freiheitstudien. (Впрочем, касаясь отдельно Хайдеггера, известно, какой интерес проявляется к его трудам определенными группами мусульман.) По окончании симпозиума, Юнгер публично заявил, что он признает истинность принципов Ислама. В этой связи, весьма красноречиво содержание автографа, оставленного писателем на своей фотографии, подаренной Шейху Абделькадеру.
Еще один автор, отмеченный, согласно Гийому Фаю, «вечностью», — это Вальтер Отто.
Но в этом случае тоже, как кажется, манера читать, свойственная археофутуристу, не приносит особой пользы, поскольку он, оказывается, убежден, что «политеизм» представляет собой базовую характеристику европейской цивилизации, в особенности же — «язычество», создающее непреодолимую пропасть между Европой и Исламом.
В то же время Вальтер Отто предельно ясен: «Множество божеств в религии греков не противоречит монотеизму, оно лишь выражено, возможно, в наиболее живописной и доступной форме. В частности, можно сказать, что, что бы ни делалось божествами, все делается по воле Зевса всемогущего, и величие Зевса, тем самым, уникально и содержит в себе все, что существует».
Вот к чему призывает голос Эсхила: «Зевс, я не могу сравнить его ни с кем, кроме Зевса». Эти слова подобны тем, что составляют первую часть исламской Шахады и которые, в рамках греческой традиции, подтверждают доктрину божественного единства, три века спустя после того, как Гомер, в известном отрывке из VIII песни «Илиады», провозгласил, что множественность божеств представляет собой всего лишь видимость.
Но школа, которую представил Гийом Фай, желает убедить нас в том, что европейская религиозная мысль античности была «политеистической», поскольку «монотеизм» соотносится исключительно с «семейством Авраама».
Чтобы показать ложность этого тезиса, нам придется прибегнуть к авторитету Императора Юлиана, который писал, что Авраам, будучи халдеем, «происходил от сакрального корня и был искусен в теургии», совершал частые жертвоприношения — подобные тем, что совершали эллины — и аналогичные практикуемым во времена самого Юлиана.
С другой стороны, на многих надписях, высеченных по приказу этого Императора, провозглашается то, что, согласно Освальду Шпенглеру, может быть переведено лишь единственным образом: «Бог един, и Юлиан — Пророк его». Между прочим, совсем недавно Жак Фонтен предложил использовать для обозначения религии, учрежденной Юлианом в качестве верховного понтифика, выражение «солярный монотеизм».
Согласно данному автору, проведшему любопытную параллель между Юлианом и Имамом Хомейни, в эпоху этого Императора формы традиции, присущие грекам и римлянам, сделали возможным «синтез всех языческих религий и теологий под знаком солярного монотеизма». Другими словами, Юлиан «желал показать, что Гелиос является единственным истинным божеством», в то время как в диалоге Плутарха «De E apud Delphos» говорится, что солнечный Аполлон есть принцип универсальной манифестации, Высшей Самости по отношению ко всему, что существует; в то же время Плотин признал в Едином принцип всего бытия и центр универсальной всевозможности, а Порфирий, превративший неоплатонизм в разновидность «религии Книги», посвятил теологии солнечного монотеизма целый трактат.
Идейное родство между античной солярной теологией и Исламом подчеркнуто ученым Францем Альтхеймом, который назвал неоплатоников «предшественниками Мухаммада и его жесткого неприятия всех, кто придает Богу сотоварищей», между тем как известное эссе Анри Корбена о доктрине божественного единства в шиитском Исламе начинается с упоминания той литературы, которая в третьем десятилетии XX столетия была написана по поводу «религиозной драмы Императора Юлиана».
Со своей стороны, Ислам признал многих греческих мудрецов вестниками об этой доктрине единства (таухид), которая является ядром и фундаментом Изначальной Традиции, проще говоря, Традиции, которую Ислам, далекий от того, чтобы быть новой религией, представляет заново как форму, наиболее приспособленную к актуальной фазе нашего человеческого цикла.
Среди античных мэтров, которых Ислам признал в данном качестве, следует прежде всего упомянуть Платона, которого мусульмане называют «имамом философов» и который у Джелаладдина Руми фигурирует в качестве «Полюса своей эпохи», то есть наивысшего духовного авторитета в среде современного ему человечества. Подобной функцией наделяется и Пифагор, который, в одном средневековом исламском тексте, «Turba Philosophorum», возглавляет собрание античных мудрецов; и Аристотель, который был символически назван «визирем Александрии», когда армии мусульман завоевали основанный Александром Великим город, то есть те, кто, согласно хадисам, происходил из ближайшего окружения Пророка Мухаммада. Наконец, среди звезд, сверкающих на небосводе исламской науки, нельзя не назвать Плотина («Шейх греков»), неоплатоника Прокла (Убруклис) и Аполлония Тианского (Балинус), не говоря о некоторых иных.
Но приверженцы древности, согласно Гийому Фаю, должны объединиться с футуристами. Как он сам сказал, следует «примирить Эволу с Маринетти». Но Гийом Фэй отказывается помнить, что Эвола квалифицировал Ислам как «традицию, превосходящую не только иудаизм, но и верования, получившие распространение на Западе»; может быть, он не знает, что в тексте, написанном в 1933 г. под заголовком «Il fascino dell’Egitto» («Очарование Египта»), внимание Маринетти приковывается к «сакральным приемам дервишей».
Если бы имелись попытки примирить традиционализм и футуризм, они бы имели место под знаком Ислама, когда Валентина Сен-Пуан, племянница Ламартена, автор «Манифеста футуристки», приняла Ислам и стала частой посетительницей в доме Рене Генона вплоть до смерти последнего.
Мы желаем археофутуристу Гийому Фаю поступить как эта женщина.
