Сейчас я отношусь к этой книге ровно, как и ко всем моим книгам, которые остались в ХХ веке, отношусь как к данности: да, это было. Но тогда… Я имею в виду годы 1975, 1976-й и так далее – они стали для меня как автора этой книги временем особого напряжения и, по-своему, особого подъема. Сейчас, оглядываясь на то время, я понимаю: когда на книгу обращено такое внимание, это свидетельствует о том, что в целом она для того периода стала очень заметным явлением культуры и политики…

“Аз и Я” и уроки истории
ОЛЖАС СУЛЕЙМНОВ: «ОТРИЦАЯ ВСЕ ПРОШЛОЕ, МЫ ТЕРЯЕМ ЧТО-ТО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ»
Беседовал Адольф Арцишевский

Точкой отсчета в этом интервью с неизбежностью должен был стать 1975 год, когда вышла книга “Аз и Я” Олжаса Сулейменова, потому что сегодня с автором беседует первый редактор этой книги. И разговор начался, естественно, с вопроса: сегодня, десятилетия спустя, как вы, Олжас Омарович, оцениваете и книгу, и ту ситуацию, в которой мы оказались после ее выхода в свет?

Парадоксы пунктирной линии

— Сейчас я отношусь к этой книге ровно, как и ко всем моим книгам, которые остались в ХХ веке, отношусь как к данности: да, это было. Но тогда… Я имею в виду годы 1975, 1976-й и так далее – они стали для меня как автора этой книги временем особого напряжения и, по-своему, особого подъема. Сейчас, оглядываясь на то время, я понимаю: когда на книгу обращено такое внимание, это свидетельствует о том, что в целом она для того периода стала очень заметным явлением культуры и политики…

— Советского Союза?

— Нет – значительно шире. Советский Союз не был ограничен, он был раздражающим фактором мира, разделенного пополам. И вдруг какая-то книга становится участницей этого то ли противостояния, то ли взаимодействия в глобальном смысле. Такая уж досталась участь моей книге. Потому что она выступила против той ограниченности восприятия истории, которая сложилась у нас тогда. История – это линия непрерывная, которая соединяет прошлое с настоящим. А в советское время у нас сложилась пунктирная линия, потому что глашатаи каждого периода XX века отрицали предыдущее. Ленин и Сталин отрицали царское время, хотя сами создали мощную империю; Хрущев начисто отрицал все сталинское, в том числе и все достижения того времени, акцентируя внимание лишь на страшных чертах сталинизма. Брежнев пришел, отрицая Хрущева. Дескать, ничего толкового не было при Хрущеве. Горбачев пришел, отрицая брежневский застой, хотя мы все выросли во времена этого самого застоя. И вообще культура, по-моему, расцветает только во времена такого застоя, а не во времена переломов, перестроек, революционных изменений. Культура нуждается в стабильности, как хлеб – в черноземе. Что-то, конечно, и в песках может вырасти. Но не золотая пшеница. Стихи не сочиняются на бегу, когда бежишь неизвестно куда.

— То есть в застое был какой-то позитив, если он помогал развитию культуры?

— Если только поменять сам негативный термин “застой”, который означает заторможенность, остановку. В чем эти явления проявлялись, если выходили великие фильмы и даже невеликие советские картины собирали полные залы и окупались? Я был председателем Госкино республики и помню, что мы ежегодно продавали 250 миллионов билетов в кинотеатры. Даже если они стоили 30 копеек, добывали до 70 миллионов рублей. А на производство картин “Казахфильму” требовалось всего 25 миллионов. И прекрасные фильмы снимались – “Кыз Жибек”, “Серый лютый”, “Конец атамана”; они шли по всему СССР и за рубежом.

А песни какие звучали! Они и сегодня – лучшие. Одна из них ныне стала гимном. И техника развивалась, и наука. Книги моих стихов выходили двухсоттысячными тиражами. Даже толстый литературный журнал “Жулдыз” имел тираж, помню, 140 тысяч ежемесячно.

1970-е были самым спокойным, сытым и плодотворным десятилетием за весь двадцатый век! Об этом наконец надо сказать и узнать, почему? – чтобы использовать узнанное в будущем.

Все 1980-е – это уже не застой, а сплошное движение. По неровной почве, спотыкание, вывихи, переломы. Поиски новых путей вместо того, чтобы отладить прежний, натоптанный. Республики разошлись, и все ли в 1990-е нашли дорогу лучше той общей, что была прежде?

Огульно отрицая прошлое, мы утрачиваем что-то важное, необходимое для настоящего и будущего. А то получалось, что каждый новый строй разрушал предшествующий рельеф, даже горы, чтобы начинать с нуля. Поэтому “настоящая история” у нас начиналась снова и снова только с новых дат.

Диверсия века

— Моя книга как раз и предлагала посмотреть на прошлое как на непрерывную линию, как на кровеносный сосуд, который нельзя прерывать. Она говорила в частности о том, что на Руси возможно было русско-кыпчакское двуязычие. Это видно на примере “Слова о полку Игореве”, которое писалось, как я считаю, для двуязычного читателя…

— …и писалась двуязычным автором?

— Вероятно. А в XIX веке, когда эта книга “всплыла” из истории, ее прочли моноязычные исследователи, поэтому они многого в ней не поняли, напридумывали всякие забавные, а порой чудовищные толкования темных мест в тексте, против чего я и выступал. Я был, может быть, единственным двуязычным читателем, который очутился на пути этой книги. Понятно, что моноязычные академики мое прочтение не могли воспринять хорошо. Более того, они нашли в моих суждениях и другие отступления от традиции в целом.

— В их глазах это выглядело как диверсия!

— Вот именно, как диверсия против устоявшейся идеологии. Тем более что случилось это сразу после шума, вызванного выдворением Солженицына из страны в 1973-м. А в 1975-м выходит книга Сулейменова. Стоила она 74 копейки, но из-под полы ее можно было купить, заплатив значительно дороже. Один скромный человек в Дагестане предлагал мне продать ему весь тираж, все, что есть у меня, по тысяче рублей за экземпляр. За “Архипелаг ГУЛАГ” таких денег не предлагали.

— Меня поразила реакция на книгу со стороны Лихачева, он казался мне человеком более широких взглядов…

— Конечно, он был мыслитель крупного масштаба, но кроме того он был еще и просто человек. Я в своей книге покритиковал его труды, на которые он жизнь положил. Естественно, он написал о заблуждениях Олжаса Сулейменова с высоты своего академического титула. И даже Лев Николаевич Гумилев, которого я считаю своим учителем, потому что начал интересоваться тюркологией после прочтения его книги “Древние тюрки”, – даже он обиделся, поскольку я ни разу не упомянул его в своей книге. Это я почувствовал по его ответам интервьюерам. “Комсомолка” у него спрашивала, как он относится к книге Олжаса Сулейменова. “Я отрицательно отношусь к этой книге, – сказал он. – Но я не выступлю против него, потому что с его отцом я сидел в одной камере”. Гумилевский материал стоял как бы в стороне от “Слова…”, его интересовала жизнь древних тюрков до встреч со славянами, поэтому я его и не упомянул. О чем жалею. Недавно отметили столетие Учителя.

У истоков ГУЛАГа

— Вы только что вскользь упомянули о своем отце. Кто он был по специальности? Как сложилась его судьба?

— Он был военный. Служил в казахском кавалерийском полку, который стоял в Алматы, в Малой станице, на улице Крепостной – там находилась крепость, где случился мятеж, описанный Фурмановым. А мы жили рядом с крепостью, на улице Крепостной, в доме номер 10. Там я и появился на свет в мае 1936-го. Отец должен был поехать в командировку в Ташкент, в ТуркВО, но отпросился на время, потому что я должен был родиться. Так что я фактом своего рождения немного продлил ему свободу. А потом, через месяц, мать моя с дедом поехали в Ташкент выяснять, где он и что с ним. Им сказали: нет, не приезжал, не знаем. Вернулись, пошли в полк, в штаб. Нет полка, он расформирован. Потом, анализируя все, я понял, что это было. Одна неизвестная страница сталинизма: Сталин готовил 37-й год и для начала уничтожил национальные воинские части во всех республиках. Части распустил, офицеров арестовал, кого посадил, кого расстрелял, чтобы в 37-м году уничтожать интеллигенцию без страха и упрека. Отец исчез, даже фотографий его нет. В 1936-м еще не было процессов, это не оглашалось, делалось тихо. Процессы будут чуть позже. Все было рассчитано заранее.

Клякса в Священном писании

— Вернемся к “Аз и Я”. Вашим наставником в истории языкознания был профессор Хайрулла Махмудов…

— О да! Хайрулла Хабибулович. Или профессор Хаха, как звали его студенты. Он был одним из лучших славистов в Средней Азии. Это он вручил мне такую, например, интересную деталь. Монахи исключительно бережно копировали Священное писание. И если предыдущий переписчик поставил кляксу, то во всех следующих копиях клякса будет повторяться. Эта деталь меня поразила, потому что подчеркивала, насколько они и впрямь трепетно относились к оригиналу. А в светской литературе, в текстах, подобных “Слову о полку Игореве”, они уже были не просто копиисты и переписчики, а редактора, и незнакомое тюркское слово переводили на русский так, как считали нужным и как они понимали его. Некоторые тюркские слова они оставляли в тексте, зная, что в современном русском языке слова эти есть. Через век или два слова эти устаревали, и тогда переписчики следующих поколений, которые уже не знали тюркских языков, вынуждены были прибегать к толкованиям. “Сеурим – кргат под саблями половецкими”. Текст на слова не был разделен. Сплошную строку разбивали по своему разумению: “Се у Рим кричат под саблями половецкими”. Выходит, доскакали половцы аж до Рима. А человек, который знал тюркский язык, понимал, что “урим” – это коса девичья. Половцы в ответ на нашествие Игоря наскочили на города Киевской Руси. Поэт и написал, что они отрубали косы у девушек, то есть бесчестили их. Это сейчас стригутся коротко, а в то время честная девушка должна была быть обязательно с косой. А исследователи рассудили: если до Рима на Апеннинах половцам было не доскакать, то, возможно, есть поселение Рим в окрестностях Киева? Искали на полном серьезе.

— А вашу книгу “Аз и Я” профессор Х.Х. Махмудов прочитал? Какова была его оценка?

— Наверняка прочитал, впрямую об этом я с ним не разговаривал. Помню разговор с ним, когда еще до книги публиковал в “Просторе” свои материалы по “Слову…”, и он предложил, чтобы я защитил кандидатскую. Я даже начал писать ее. Он прочитал первый вариант и говорит: вот здесь надо ссылку положительную на Рыбакова, вот здесь на Лихачева и т.д. Я говорю: какая положительная ссылка, если я спорю с ними. А он гнет свое, пиши: “как правильно заметил Рыбаков”, “как прозорливо отметил Лихачев” и т.п. Я такое не могу написать. “Тогда не защитишься”. Говорю ему: не собираюсь от них защищаться – для науки, может быть, нужнее, чтобы я нападал на них. И наш разговор на эту тему закончился.

Языкознание по-кремлевски

— А вот такой “языковед”, как секретарь ЦК КПСС по идеологии Суслов, ведь он был одним из яростных оппонентов этой книги…

— Может быть, сам он и не читал книгу, но со слов своих помощников составил определенное мнение о ней. А среди этих помощников были и академики. Тот же Борис Александрович Рыбаков – автор целой книги о “Слове… “.

— Но Брежнев-то вроде бы полистал “Аз и Я” и не заметил там ничего крамольного…

— Это Кунаев попросил его посмотреть книгу. Назревало совещание трех отделов ЦК: культуры, пропаганды и науки, которые должны были обсудить, осудить и вынести постановление ЦК КПСС. Это было бы второе подобное постановление после 1948 года (первое – по Зощенко и Ахматовой), что очень сильно ударило бы по республике, которую называли лабораторией дружбы народов. И тогда Кунаев, спасая, может быть, даже не автора, а республику, обратился к Брежневу, дал ему книгу, объяснил ситуацию и то, чем грядущее постановление грозит Казахстану. А нашу республику Брежнев всегда называл “мой Казахстан”: здесь у него началось вхождение в большую власть, и с Кунаевым он дружил. Поэтому, как он сказал Кунаеву, книгу он прочитал. Кунаев спросил его по телефону: “Есть там национализм, антисоветизм, сионизм?” Тот с солдатско-маршальской прямотой ответил: “Ни хрена там этого нет”.

— И Суслов поутих?

— Нет. Но Кунаев тут же спросил Брежнева: можем ли мы ввести автора книги в состав нашего ЦК? Да вводите куда хотите! Кстати, подоспел и съезд ЦК Компартии Казахстана. В начале февраля 1976 года. По сложившейся традиции первый секретарь Союза писателей избирался членом ЦК. Второй – кандидатом в члены. Третий же никуда не выдвигался. А я как раз и был третьим секретарем. А вторым секретарем был Шерхан Муртаза, именно он, согласно положению, должен был стать кандидатом в члены ЦК. Он уже зарезал барана по этому поводу, мы все были приглашены обмыть это дело, а я представления не имел, как развернутся события. В общем, вместо Шерхана ввели в состав ЦК меня, он с тех пор со мной еле здоровается. Но план Суслова уже пройти не мог, обсуждение книги перенесли в Академию наук СССР, а это уже не так опасно было для республики. 13 февраля 1976 года в Москве, на Волхонке, с 9 до 18-ти 47 академиков и членкоров обсуждали, осуждали. Книгу изъяли из продажи, из библиотек. Но лаборатория дружбы уцелела: постановления не случилось.

“Олжас, Олжас! Выходи!..”

— Говорят, что ваша книга, которая вышла за 11 лет до декабрьских событий 1986 года, в известной мере подготовила суверенитет Казахстана. Кстати, какова была ваша позиция в декабре 1986-го?

— Для меня все это началось 3 декабря. Я тогда был в Москве и готовился к поездке в Италию. Меня пригласил помощник Кунаева в наше представительство и сказал, что шеф хочет поговорить со мной. Кунаев сообщил мне, что хочет уйти на пенсию (близилось его 75-летие). Это нормально, сказал я, вам дадут очередной орден Ленина, на четвертую Золотую звезду при Горбачеве рассчитывать не стоит, но добрые слова вслед вам скажут. И мне, говорю, хорошо, теперь я могу уйти из Союза писателей и заняться своими творческими делами, а то весь год в борьбе с Москвой и вашими заместителями в ЦК.

Горбачев избавлялся от стариков в Политбюро. Ему хотелось в Казахстане обновить руководство. Я тоже понимал, что это неизбежно, и по-своему даже правильно: нужно, чтобы пришли новые люди.

После этого разговора я в хорошем настроении вместе с Сергеем Владимировичем Михалковым поехал в Сицилию, где мы проводили писательскую конференцию. И вот на окраине Палермо смотрим мы фильм о похищении Альдо Моро, а район был не очень спокойный. Мне Михалков на ухо шепчет: если сейчас нас шлепнут, то в “Правде” появится ма-аленький некролог, петитом в несколько строк. Я его успокоил: некролог будет большой, в полполосы, а может быть, и целую полосу для вас не пожалеют, так что не переживайте и спокойно смотрите кино. И тут прямо в зале я получаю телеграмму из Союза писателей Москвы: срочно вылетай, состоится пленум ЦК.

— Сердце екнуло от предчувствия?

— Я удивился: пленум должен был пройти в январе. Почему такая спешка? Ну, я оставил Сергея Владимировича одного и на перекладных стал добираться по маршруту Палермо – Рим – Москва – Алма-Ата. 16 декабря в 10 часов утра был в ЦК. Уже избрали Колбина. Пленум шел всего 18 минут. Поторопились, и это была первая ошибка. Вторая – это то, что привезли человека из Ульяновска, будто своего не нашлось. И он был не готов, и общество наше тоже не было готово к этому. Телевизор-то больше года заливал нам про свободу слова, демократию, волю народа. Все время показывали демонстрации молодежи. Правда, зарубежной молодежи. В итоге все это вылилось в движение протеста на Новой площади. Мне потом рассказывали: люди ходили по общежитиям: “Олжас будет выступать, пойдемте слушать, он объяснит ситуацию”. Меня не пропустили на площадь, я зашел в здание ЦК. Говорю, надо бы выступить. Нет, отвечают мне, они там сами разберутся.

В тот самый момент другая толпа подошла к Союзу писателей, скандируя: “Олжас, Олжас! Выходи!” А Олжас в это время в ЦК сидел. Потом был домашний арест, меня не выпускали из подъезда.

— Но вот ведь Мамбетова долбанули по голове саперной лопаткой?

— Там не было саперных лопаток, они появились в Тбилиси. А у нас были просто стальные прутья арматуры. В общем, не вовремя и неграмотно была проведена замена руководства. А если бы отметили юбилей в январе, проводили бы с почетом, все было бы тихо, мирно, без митинговых страстей и демонстраций. Но что-то там не срослось.

Заколдованное число

— А год назад в День Независимости, 16 декабря, грянули события в Жанаозене. Случайность?

— Число 16 декабря какое-то заколдованное. Ровно 50 лет назад 16 декабря я вышел на сцену Большого Кремлевского Дворца, открывал концерт мастеров искусств Казахстана. В Москве проходили дни нашей республики. Читаю стихи о дружбе России и Казахстана, предваряя концерт. И вижу, как по левой правительственной ложе идет Хрущев, опоздавший. Рядом с ним члены президиума ЦК: Ворошилов, Буденный, Суслов, Микоян и все остальные небожители. А справа в директорской ложе сидит одинокий Кунаев. Я зашел за кулисы, Ляйле Галимжановой, тогдашнему министру культуры, обрисовал это положение: почему он один, не с ними? Он не член президиума, ему не положено, дисциплина такая, отвечает она. Потом мы узнали, с чем было связано их опоздание на концерт. Они проводили заседание президиума, на котором отдали несколько хлопкосеющих районов Узбекистану, против чего категорически возражал Кунаев. Кунаева сняли с работы (он был первым секретарем ЦК Казахстана), назначили вместо него Юсупова. Уже тогда наложился негатив на эту дату. Потом было 16 декабря 1986 года – второй раз Кунаева снимают с работы, уже окончательно. После чего начинаются события на Новой площади. Потом случилось самое главное – 16 декабря 1991 года: подписание документа о независимости, Казахстан обретает права государственности. И в первые годы, когда речь заходила о 16 декабря, многие спрашивали: мы что – празднуем снятие Кунаева и отмечаем очередную годовщину декабря 1986-го? Такой вот трагический оттенок ложится на праздник Независимости. Теперь трагизм добавился Жанаозеном в прошлом году. Потребуется много усилий, чтобы очистить дату от мрачного колорита.

— А можно было избежать трагедии Жанаозена?

— Надо было.

— Обыватель интересуется: почему не приехали в Жанаозен и не усмирили страсти Ермек Серкебаев, Бибигуль Толегенова, Олжас Сулейменов?

— А толку-то? Тут надо было принимать согласованные меры правительству и работодателям. Вспоминаю главный русский вопрос: что делать? И русский ответ на него: а хрен его знает!.. Ермек и Олжас точно не знали.

“Не стоит связываться. Вдруг что-нибудь выкинет”

— И снова – об “Аз и Я”. Там, помнится, назревали крутые меры по отношение к тем, кто имел к ней касательство?

— Мне показали проект постановления Бюро ЦК Компартии Казахстана, где были указаны меры наказания людей, допустивших выход книги. Должны были освободить от работы председателя Госкомиздата Шериаздана Елеукенова, директора издательства ” Жазушы” Aбильмажина Жумабаева, заместителя редактора русской редакции издательства Геннадия Толмачева и поставить вопрос об их пребывании в рядах КПСС. С автором книги провести серьезную беседу о недопущении впредь таких публикаций.

Бюро должно было состояться на следующий день. Я всю ночь писал письмо Кунаеву и членам бюро. В сборнике “Избранного” в 1990 году часть этого письма была опубликована. Оригинал наверняка сохранился в архивах ЦК. Весь текст не помню. Писал, что со временем это письмо будет восприниматься как документ нечастного значения. Что всегда старался не допускать ситуаций, когда бы из-за меня могли пострадать другие люди. В уличных ситуациях готов был заплатить жизнью ради них. И сейчас готов. Порукой тому единственная личная собственность – моя жизнь.

Рано утром отвез письмо в ЦК, оставил в приемной Кунаева, копии попросил передать членам Бюро.

Письмо сыграло свою роль. Им вынесли по выговору, но на работе оставили. И редактор книги, хоть он и не был номенклатурой ЦК, без работы не остался. Перешел в редакцию журнала “Простор”.

— Редакторам и других ваших книг доставалось.

— Да, после “Аз и Я” вышла книга стихов – “Определение берега”. Предисловие к ней написал выдающийся русский поэт Леонид Мартынов. Первая подборка моих стихов вышла в 1959 году в “Литературной газете” с его напутствием “Доброго пути”. С этой даты начинается стаж моей литературной деятельности.

В предисловии Леонид Николаевич неосмотрительно похвалил меня за копания в “Слове о полку Игореве”. Всего одна или две строчки. Если раньше Казахстан московскими читателями считался краем непуганой цензуры, то после всего этого мы стали краем цензуры перепуганной. Я помню этот день. Все работники полиграфкомбината были заняты непривычным делом: выдирали страницу из предисловия и вклеивали другую, уже без этих крамольных строк. А тираж сборника был немалый – сто тысяч экземпляров.

“Мы где-то встречались?”

— “Повторяя в полдень” – там больше переизданий, новых стихов не так много. Вы написали в общей сложности более 150 стихотворений, специалистами подсчитано. После “Аз и Я” стихи появлялись все реже и реже. Иссяк колодец?

— Во-первых, убедился в правоте Пушкина: “Года к суровой прозе клонят”. Стихи – это выплеск молодости, когда гормоны играют. Проза, научные исследования, политическая публицистика – это уже работа взрослеющего ума. Профессиональный литератор не может замыкаться в одном жанре. Но еще одно помешало мне сосредоточиться на поэзии. Еще на первом курсе Литинститута первую тетрадку стишков отнес на суд одному маститому поэту на дачу в Переделкино. Он полистал и спросил: “У вас какая-нибудь профессия уже есть?” – “Имею диплом инженера-геолога”. – “Вот и занимайтесь геологией. А стихи оставьте писать нам”. Вот такое напутствие и заставило меня засесть за стихи. Через несколько месяцев Леонид Мартынов напечатал подборку в “Литгазете”. Потом первые книги появились, членство в Союзе писателей СССР. Когда мне говорят “это не твое дело”, я, если уверен, что смогу, делаю это своим делом. Через четыре года, а точнее 17 декабря 1962-го, Хрущев срочно собрал 300 представителей творческой интеллигенции в доме приемов на Ленинских горах, чтобы высказаться по поводу своего посещения художественной выставки на Манежной площади. И я оказался в их числе. Нас рассадили за большими длинными столами с легким вином и фруктами. Я оказался напротив того самого мастера, который послал меня далеко в геологию. Мы чокались, слушали Хрущева. Ели фрукты. Он всматривался в меня, пытаясь вспомнить. “Молодой человек, мы встречались с вами раньше?” Я говорю: “Встречались когда-то. В Литинституте. Я у вас занял 25 рублей. Искал возможность отдать”. “Да-да, я всегда молодым помогаю. И деньгами, и советом”. И я отдал ему долг, заплатил в благодарность за то, что он заставил меня научиться писать стихи. И такие уроки необходимы.

В 1964 году я посетил Вячеслава Иванова – специалиста по древним “ископаемым языкам”. Принес ему первые экзерсисы на тему “шумеры и тюрки”. Он почитал при мне, покивал большой, лобастой головой. “Хотите совет?” – “За этим и пришел”. – “У вас замечательные стихи. Последней книгой, которую прочел мой отец (писатель Всеволод Иванов – ред.) был ваш сборник “Солнечные ночи”. Он лежал на тумбочке возле его кровати, когда утром к нему в палату вошли. А шумеры и тюрки… Вы потратите годы, но ничего не добьетесь и никого не убедите. Пишите стихи”.

Шумерами и тюрками я занимаюсь до сих пор. Может, потому еще не бросил, что никто не верит, что получится толк. А я верю. И в новом году, наконец, надеюсь опубликовать первые результаты, которые пошлю в Лос-Анджелес профессору Вячеславу Всеволодовичу Иванову. Недавно получил от него письмо по электронке.

— Обычно все интервью с вами включали и такой вопрос: “Над какой книгой вы сейчас работаете?”. И вы традиционно отвечаете: “1001 слово”. Я посмотрел интервью и двадцатилетней давности, и недавние. Тот же вопрос и тот же ответ. Коротко: о чем эта вещь?

— Я теперь уверен, что наконец открыл код слова. Теперь могу узнать этимологию, то есть происхождение любого слова из любого языка. А это – генезис культов, культур, религий, цивилизаций. Потому что действительно “вначале было слово и слово было – Бог”.

Поэт и власть

— Теперь самое время коснуться старинной темы “поэт и правитель”. Поясню переход. В современной евразийской стране на творческой судьбе писателя вашего масштаба обязательно должно было отразиться отношение главы государства. “Аз и Я” вышла при Кунаеве. Он помог избежать трудностей, неизбежных без властной поддержки. Это было важное произведение, представившее большой стране и миру возможности современной гуманитарной мысли. Но еще не главная книга автора. А вот “1001 слово”, судя по затаенности и длительности исполнения, и будет той самой главной книгой. И за нее, если она состоится, спасибо надо будет сказать не только автору, но и государству, создавшему все условия для ее написания. Я прав?

— Говори точнее – Нурсултану Назарбаеву. Отвечу прямо: да!

— Говорили, что ваш отъезд за рубеж в 1995-м был некоей почетной ссылкой…

— Ссылки мы привыкли ассоциировать с восточным направлением – Сибирь, Колыма. О ссылке в Италию, Грецию, на Мальту, где я был послом, и далее – в Париж, в ЮНЕСКО – можно было только мечтать. Потому что открывалась возможность работать в странах, где зарождалась европейская культура, а теперь убеждаюсь – мировая, потому что Средиземноморье было промежуточной прародиной человечества, некогда вышедшего из Африки и распространившегося из Средиземноморья дальше – на Восток и на Север. На Востоке – в Китае, Юго-Восточной Азии и далее – в Южной Америке не обнаружено ни одного памятника культуры, который оказался бы древнее тех, что были найдены в Европе. В мае 1996-го, выступая на моем юбилейном вечере в Оперном театре, Нурсултан Абишевич сказал: “Мы командировали Олжаса Сулейменова в Рим, чтобы он написал свою книгу “1001 слово”. Она всем нам нужна”.

Я благодарен за это государственное поручение и длительную командировку, которая, надеюсь, оправдается.

Мы привыкли к тому, что государства охотно инвестируют в фундаментальные науки – физику, математику, химию, обещающие укрепить оборону, технику, экономику. Гуманитарные науки в мире и особенно в СНГ лишены такого внимания. И в этой ситуации поддержка проекта “Новое языкознание” по-особому характеризует культурную и научную политику Казахстана. Достаточно сказать, кстати, что наш МИД финансирует такие глобальные проекты ЮНЕСКО, как “Великие переселения человечества в доистории и в ранней истории”, “Аль-Фараби и европейское возрождение” и другие.

За эти годы мне удалось издать несколько книг, подготавливающих “1001…”: “Язык письма”, “Тюрки в доистории”, “Улыбка бога”… А в будущем году надеюсь завершить или приблизить завершение главной книги, которая и обороне нашей идентичности послужит.

— Ваша оценка добавляет образу елбасы новые грани. Да, кстати, я вспоминаю интервью президента, данное им телеканалу “Россия”. Ведущий Сергей Брилев спросил Нурсултана Абишевича, что такое “елбасы” и как давно этот термин существует в языке? Привожу ответ почти дословно: “Мой друг Олжас Сулейменов говорит, что и древним грекам он был известен”.

— Я и вправду объяснил президенту этимологию этого термина. В древнетюркском : il basy – “страны глава”. В казахском – ел басы. Тюркская государственная культура еще в I тысячелетии до н.э. повлияла на греческую. В то время морфология сложного термина в тюркском была иной: bas-il-i – “глава страны”. Греки не произносили шипящих и не знали смысла составляющих слов, поэтому в их языке получился лексический монолит: basili – “царь”. Отсюда имена – европейские Базиль, Василь и восточные Фазиль, Пазыл…

Хвала и хула

— Хорошо известна политическая роль Назарбаева и перед распадом СССР , и тем более в годы суверенитета. Но все чаще раздаются голоса: нет ли у нас культа личности Назарбаева?

— В марте 1987 года на пленуме ЦК заговорили о культе личности Кунаева. Я выступил, сказал, что термин этот в нашем сознании навсегда сопряжен с репрессиями, лагерями, со многими тысячами людей, пострадавшими от произвола диктатора. В случае с Кунаевым мы ничего подобного не знаем, поэтому на него мундир Сталина надеть невозможно. И размеры не совпадают. Общество, конечно, должно следить за подобными явлениями, но и в случае Назарбаева оппонентам надо использовать более подходящую терминологию.

Человеку, который свыше двадцати лет во власти, знакомы и золотая тяжесть славы, и чугунное бремя ославления. Хвала и хула – близкородственные категории, часто вытекающие одна из другой. Когда кто-то возносит славу через край, он, по сути, человека ославляет. Людям публичным это явление хорошо знакомо, а уж таким, как Назарбаев, тем более.

Несомненно, Назарбаев – выдающийся политик, много сделавший и делающий для страны и мира. Но иные борзописцы могут своей безудержной хвалой нанести его международному имиджу больше вреда, чем даже оголтелая хула иных оппонентов, чья политическая неграмотность давно очевидна.

В 2000 году было опубликовано много прогнозов геополитического развития. В одних предрекали распад России на несколько самостоятельных республик. А кто-то говорил о том, что такая же участь, причем даже раньше, грозит Казахстану. Причины – громадная территория, богатые недра и малочисленное население, к тому же многоэтническое. Аккуратно расписано, кому из соседей что достанется.

Можно, конечно, отмахнуться: “придурок!” Но серьезный политик и этот листок положил бы в свою пухлую папку. Судя по действиям, которые предпринимал Назарбаев в течение двух десятков лет во внутренней и внешней политике, он знал об этом сценарии с начала 1990-х и вполне серьезно к нему отнесся.

Все интеграционные проекты, предложенные президентом, есть реакция именно на эти опасения. Прежде всего – Евразийский Союз, ШОС (Шанхайская организация сотрудничества)… И когда я читаю очередные нелепости относительно Евразийского Союза (“снова СССР…”, “империя…”), меня тянет опубликовать ту книженцию, чтобы до бандерлогов дошло.

Я стоял у истоков Республики Казахстан, многое увидел и передумал. Как историк, знаю, каким чудом получили мы право создать свою государственность. И не использовать этот необыкновенный шанс – преступление перед собственными детьми и внуками, которым надо увидеть елку 2050-го, заявленную в недавнем Послании. Мы уже понимаем, что отрицать все прошлое безрассудно. Но не увидеть главные достоинства и вызовы в настоящем столь же непродуктивно. Как и заранее отмахнуться от всего, что не сразу понятно нам в проектах будущего. Перед Новым годом и атеисту не грех вознести молитву – пожелание. Хочу, чтобы сохранилось, возросло и окрепло то, что мы построили. Мы создаем новое государство! В самом центре его возвели и утвердили прекрасную новую столицу, которая может стать столицей Союза взаимозависимых государств Евразии. Да будет так! Аминь.

Олжас Сулейменов
CНОВА ОБ «АЗ И Я»

Издатели (“Литературный альянс”) попросили написать вступление к “Аз и Я”, выходящей почти через сорок лет после первой публикации. Сочинять предисловие к не первому изданию некогда шумной книги – занятие психологически непростое. Пришлось вспоминать и порой лестные для автора моменты ее биографии.

Бестселлер по-советски

Можно впасть в нескромность, но это факты: книгу перепечатывали на машинке, переписывали от руки, давали читать на одну ночь за определенную плату; на черных книжных рынках в разных регионах СССР цены прыгали от ста номиналов до полутора тысяч, а в одной республике отчаянный читатель отдал за книгу своего “Жигуля”. Нельзя сказать, что тираж был мизерный (двумя заводами выходила, я видел в выходных данных и 50 тысяч экземпляров, и 100 тысяч), но не хватало. В условиях рынка столь повышенный спрос вызвал бы многократные издания бестселлера. У нас такой популярности были не рады ни издатель, ни автор.

Теперь, итожа пережитое, можно уверенно сказать, что ни одна книга, изданная в советском издательстве в 1970-1980-е годы, не была так активно востребована. Ее прочли и элитный читатель, и массовый, и диссидентствующий, и власти – от местных до членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем.

Сотни писем. Первые два я особо запомнил. Через несколько дней после выхода книги, в конце лета 1975 года, пришло письмо от Константина Симонова. Отпечатанное на машинке (поэтому в прошлом году в архиве, сохраненном сыном писателя, удалось найти копию). Симонов предсказал книге трудную судьбу, но обещал быть рядом. Более эмоционально отписал литовский поэт Эдуардас Межелайтис: “Не знаю, как там с наукой, но книга – гениальная”. Такие гиперболы надолго запоминаются автором. Об “Аз и Я” начали писать московские, азербайджанские, эстонские, грузинские, украинские, венгерские газеты; круг расширялся, пока главный идеолог Михаил Суслов не хлопнул с размаха книгой по столу. После его выступления на идеологическом совещании в конце 1975 года в московских журналах пошли совсем темные публикации. Черного колера в них становилось все больше. Книгу изъяли из библиотек, из продажи. Но не до всех сельмагов указание члена Политбюро дошло. Московские артисты напрашивались на гастроли в казахстанские области, катались там по селам и возвращались с чемоданами “запретного плода” (рассказал Игорь Кваша). “Аз и Я” задела какие-то ранее не тронутые участки общественного сознания. И эти прикосновения вызвали неожиданную реакцию во всем общественном организме. Прежде всего в интеллектуальной среде – писательской, артистической, научной.

Современному молодому поколению, привыкшему к вольному слову в СМИ, Интернете, не понять масштабов и температуры реагирования населения советской державы середины 70-х на любое проявление писательского слова, выражавшего не антисоветизм, нет, а просто свободу мысли.

В начале 1986 года журнал “Проблемы коммунизма”, выходящий в США, писал: “Горбачевская перестройка стала результатом перестройки сознания советского общества, которую подготавливали такие книги, как “Аз и Я”.

…В середине января 1976 года в ЦК Компартии КазССР из аппарата Суслова поступила бумага под грифом “срочно”, где сообщалось, что такого-то числа этого месяца в ЦК КПСС состоится совещание трех отделов – науки, пропаганды, культуры, где будет обсуждена книга “Аз и Я”, выпущенная издательством “Жазушы” в Алма-Ате. Следует командировать на данное совещание автора книги и заведующих трех соответствующих отделов ЦК республики. Меня срочно пригласил для разговора В.Месяц – второй секретарь нашего ЦК. “Ехать пока не надо. Мы пошлем заключение врачей – воспаление легких. Посмотри на окно, какие морозы стоят, а ты бегаешь по утрам. Не жалеешь себя. Попиши в санатории. Но не продолжение “Азии”. Стихи попиши. К середине февраля будешь абсолютно здоров, тогда и поедешь, куда пригласят. Или куда пошлют”.

Через десяток лет я узнал от Димаша Ахметовича Кунаева, к тому времени ушедшего на пенсию, некоторые подробности тех обстоятельств.

Роль Брежнева

Совещание Трех отделов должно было завершиться постановлением ЦК КПСС о книге “Аз и Я” как произведении идеологически незрелом, содержавшем настроения националистического, пантюркистского характера. В проекте этого документа (второго после постановления ЦК КПСС от 1948 года, где речь шла о книгах Зощенко и Ахматовой) говорилось и о том, что выход такой книги свидетельствует о крайней запущенности идейно-воспитательной работы в республике. Такое постановление, принятое как раз накануне очередного съезда компартии Казахстана (он открывался 4 февраля), сильно ударило бы по республике, которую в СССР называли “лабораторией дружбы народов”.

Понимая это, Кунаев и Месяц, экстренно обсудив ситуацию, выработали план спасения. С первым пунктом его и познакомил меня Валентин Карпович. Не объяснив, правда, почему я должен болеть до середины февраля.

Кунаев, готовя съезд, не раз в январе бывал в Москве. В один из первых приездов встретился с Брежневым. Рассказал о готовящемся обсуждении и о том, какие могут быть последствия для республики, которую Генсек в нескольких докладах любовно назвал “мой Казахстан”. Передал злополучную книгу.

— А сам-то читал? – спросил Леонид Ильич. Он уже начинал говорить с паузой между словами.

— Два раза, дорогой Леонид Ильич. С карандашом. Ничего не понял!

Брежнев довольно хохотнул и придвинул томик поближе:

— Не понял, говоришь. Интересно.

— Но никакого национализма, дорогой Леонид Ильич, или какого-то пантюркизма там нет! Это я Вам, дорогой Леонид Ильич, как коммунист говорю!

Заинтригованный Брежнев полистал книгу. И, прощаясь, пообещал:

— Прочту.

В самом начале февраля, когда уже все руководство республики трясла предсъездовская лихорадка, Кунаев позвонил Брежневу, доложил о текущих делах и в конце разговора решился спросить: нашлось ли время прочесть? “Никогда так не волновался”, – признался мне Димаш Ахметович. Понять его состояние можно. Если Генсеку увиделись бы в книге те “хвосты” (измы), Суслов успел бы организовать несколько нужных выступлений на съезде, что сказалось бы на результатах выборов руководства.

— Прочел,- наконец ответил Брежнев.

Еще одна тягостная пауза.

— Никакого там национализма нет, – медленно, с расстановкой произнес Леонид Ильич. – И антисоветчины нет. (По словам Кунаева, ответ маршала был по-солдатски более выразительным: “Ни хрена нет”. Но в мемуарах члену Политбюро пришлось откорректировать).

Окрыленный Кунаев решился тут же еще более укрепить позиции:

— Дорогой Леонид Ильич, а можно на съезде мы изберем этого бузотера в состав ЦК? Дисциплинированней станет.

— Если достоин, избирай.

— Но Суслов будет против.

— А причем тут Суслов? В республике ты хозяин.

Долгие дружеские отношения этих двух людей, я считаю, благотворно сказались на развитии Казахстана. Генсека, осмеянного сатириками за взаимную любовь к геройским звездам и смачным поцелуям взасос, советский народ запомнил как анекдотического героя с нарушенным речевым аппаратом, с замедленной реакцией – эдаким “тормозом”, каким он действительно становился в последние годы пожизненной власти. Но историкам стоило бы повнимательней присмотреться к этой фигуре. Особенно к результатам деятельности Брежнева в первое десятилетие его мандата – с 1964 года до середины 1970-х. Не только цифры, но и книги, и фильмы, и научные успехи скажут, что это были годы наивысшего экономического и культурного подъема СССР. Никогда прежде темпы экономического развития не поднимались до 9% в год. Такого показателя, понятно, не будет при следующих руководителях – Андропове, Черненко, Горбачеве. В те годы можно было почувствовать, насколько взаимосвязаны хозяйство и культура.

Великая наука, великое кино, музыка, поэзия шестидесятников – все это в эпоху раннего Брежнева.

На моих оценках может сказаться чувство благодарности за то, что Брежнев помешал осуществлению репрессивного сусловского плана. Но даже без этого частного эпизода я как писатель знаю, что термин “страна великого читателя” возник и наполнился реальным содержанием в период первого брежневского десятилетия. Книги стихов выходили тиражами в десятки тысяч экземпляров. (В мире такого никогда не было и не будет, наверное). Романы – сотнями тысяч, а то и миллионами (“Роман-газета”). И не только в столице – по всей стране. Толстый литературный журнал “Жулдыз” печатался на казахском ежемесячным тиражом в 240 тысяч экземпляров. Тогда мы еще не агитировали с трибун за государственный язык, а массово публиковали интересную литературу на родном языке, и она доходила до каждой семьи. Почему бы сегодня не оглянуться на этот опыт и понять, что без литературы языку трудно? Я работал и председателем Госкино республики. Знаю количество кинотеатров в городах. В каждом крупном селе – клуб с киноустановкой. Годовой план по посещаемости в Казахстане – 250 миллионов зрителей. При 17 миллионах жителей. И план этот перевыполнялся. Так было в каждой республике. Страна великого читателя и великого зрителя! Научный факт. Была ли в этом заслуга Брежнева? Конечно. Во всем, что происходило в СССР в ХХ веке, во всем – и плохом, и хорошем – реально сказывалась ведущая роль партийного лидера.

В хорошем – сильного лидера, в плохом – слабого или катастрофически слабеющего, каким и предстает перед близорукими историками Леонид Ильич Брежнев.

Ученый “совет”

…4 февраля 1976 года в Алма-Ате прошел съезд Компартии Казахстана, где меня неожиданно избрали кандидатом в члены ЦК. Сразу в члены поостереглись, но и в этом статусе я включался в партийную элиту. Теперь применять ко мне репрессивные меры ЦК КПСС не мог. Иначе нарушение партийной этики: “только что оказали высокое доверие и тут же высекли”. В достижении этой планки и заключался план Кунаева – Месяца.

Суслов вынужден был перевести обсуждение на другой уровень, уже не опасный для республики, – в Академию Наук СССР. Оно состоялось 13 февраля 1976 года, в здании отделения общественных наук Академии на Волхонке. Пропускали по списку. 47 академиков, членкоров, докторов. Меня сопровождали уже не три заведующих отделами, а лишь один – Санжар Жандосов, завотделом науки ЦК. А третьим был Геннадий Толмачев, зам. главного редактора издательства, выпустившего книгу. Все мы – давние друзья. Обсуждение началось ровно в 9 часов. Открыл его академик Б. Рыбаков вступительным словом. Оно было кратким и сильным:

— Товарищи, в Алма-Ате вышла яростно антирусская книга под названием “Аз и Я”. Вы все ее прочли. Приступим к обсуждению.

Б.Рыбаков за пару лет до этого опубликовал большую, красиво оформленную книгу, посвященную “Слову о полку Игореве”, Академия выдвинула ее на соискание Ленинской премии. Все шло хорошо, и Рыбаков должен был ее получить уже в апреле ко дню рождения Ленина. Но тут совсем неожиданно “в какой-то Тмутаракани” возникает “Аз и Я”, где в числе других работ критически рассматривается и труд Рыбакова. Так как вал популярности зловредной книги, набирая силу, катил в сторону апреля, уважаемый академик, естественно, увидел прямую диверсию, направленную против его будущей премии. И со всей страстью включился в кампанию по сокрушению этого явно антирыбаковского, а значит, яростно антирусского литературного набега. В результате такой активности он пробился в первые ряды сусловской команды, что и помогло ему получить вожделенную премию. (В 1985 году журнал “Коммунист” решил отметить 800-летие “Слова”. Юрий Афанасьев, работавший в журнале, пригласил меня выступить со статьей в юбилейном номере. Статья Рыбакова уже была набрана. Свою я принес позже. Академик, узнав, что и я печатаюсь, позвонил Афанасьеву с требованием не допускать Сулейменова в юбилейный номер. “Иначе я заберу свою статью”. – “Забирайте, – ответил Юрий Николаевич.- Статья Сулейменова уже обсуждена, понравилась редакции, идет в набор”. – “Он, наверное, опять меня критикует!” – “О вас даже слова нет. Он пишет о поэзии памятника. А вы в поэтике не разбираетесь, поэтому и критиковать вас не за что”. – “Тогда ладно! Оставлю свою статью”. Так мы однажды напечатались рядом).

Обсуждение длилось до 18 часов, без перерыва на обед. В конце дали слово мне. Я тоже сказал кратко. “С некоторыми замечаниями уважаемых оппонентов я согласен. Но не со всеми. Категорически не приемлю оценку, данную академиком Рыбаковым. Я продолжаю считать, что вся моя книга – это признание в любви к “Слову”, к русской культуре, к которой сам принадлежу большей частью своего воспитания и образования. Сожалею, что вы этого не увидели в книге, уважаемый Борис Александрович. Я знаю, некоторые люди привыкли, что в любви к великой культуре надо признаваться, стоя на коленях. Иная форма признания показалась непонятной и оскорбительной”.

Протокол обсуждения был вскоре опубликован в академических журналах “Вопросы истории” и “Вопросы языкознания”. Но без моего выступления.

Все началось с курсовой…

… Многолетняя читательская увлеченность “Словом” для меня не превратилась в профессию, в способ зарабатывания степеней, званий и гонораров. Меня кормили стихи, пока за них государство платило, и я мог себе позволить “бескорыстно” наслаждаться своими увлечениями: сначала “Словом”, потом открытой мною тюркославистикой, универсальной этимологией, происхождением письменностей и богов. После развала СССР Республика Казахстан поддержала меня посольской зарплатой. И сутки разделились на две смены, как писал в одном письме: “Пока светло, работаю на государство, а ночами – на человечество!”

…Во время встреч с читателями меня часто спрашивали: “Как долго писалась книга?” Увлечение “Словом о полку Игореве” началось вполне случайно. Осенью 1958-го на первом курсе Литературного института им. Горького профессор Сидельников, преподававший древнерусскую литературу, распределил темы первых курсовых. Мне он поручил написать о восточных элементах в тексте “Слова”. Как опытному студенту (все-таки второй вуз!) мне надо было бы списать нужные сведения из учебника, сдать курсовую и получить зачет. Подвела Ленинская библиотека, куда я заглядывал почти каждый день: готовил дипломную работу “Механика образования соляных куполов Эмбинской нефтеносной структуры”. Летом будущего года предстояла защита. (Закончив четвертый курс геофака в Казахском университете, я уехал в Москву, поступил в Литературный. Мне разрешили написать диплом заочно).

В “Ленинке” вспомнил о курсовой, заглянул в каталог, чтобы найти что-нибудь посерьезней учебника, и увидел сотни названий трудов, посвященных “Слову о полку Игореве”. Заинтересовался, поискал среди них “о восточных элементах”. Наткнулся на диспут членов императорской академии Корша и Мелиоранского, посвященный выяснению происхождения термина кощей, встречающегося, оказывается, не только в сказках и былинах, но и в “Слове о полку Игореве”. Спор академиков, напечатанный в нескольких номерах журнала (не помню какого) в итоге свелся к общему выводу: кощей, скорее всего, произошел от слова кошчи – “слуга”, “раб”, принесенного в Древнюю Русь каким-то тюркским наречием.

И тут я вспомнил, что похожее слово часто слышал прошлым летом на преддипломной практике в северо-восточном Прикаспии.

Пять месяцев наш маленький студенческий отряд мотался на грузовике “Газ-51″ по пустыне, собирая пробы воды из старых скважин и колодцев, чтобы потом сдать на анализ для выяснения, есть ли в какой-нибудь из проб следы нефти. Студенческая геология. С нами ездил местный старик – и объекты показывал (все колодцы в родной пустыне знал), и кашеварил. К неснимаемому халату намертво привинчен “Знак почета” образца 30-х годов.

Мы пытались узнать о его заслуженном прошлом. Кем работал? На нефтепромыслах? Он уходил от прямого ответа: “Я кощщи, сынки. Любил ходить по земле туда-сюда. Всегда был кощщи, и сейчас с вами, выходит, кощщи”. Мы переспрашивали: “Койши?” (“пастух”). Он брезгливо отмахивался и терпеливо объяснял: ” Я – кощщи. Это который кочует. Сейчас так уже не говорят. Настоящих кощщи не осталось. Не кочует казах, за дом держится: дома мешок картошки есть”.

Спор с дореволюционными академиками

Я выписал в читальный зал все журналы с Коршем-Мелиоранским и тогда же впервые внимательно прочитал “Слово о полку Игореве” (школьная хрестоматия знакомила только с пересказом).

Предложенное членами императорской Академии кошчи фонетически можно было сблизить с похожими словами, встречающимися в “Слове”. Князь Игорь напал на кочевья Кончака на реке Каялы и, потерпев поражение, пересел в седло кощиево. По версии академиков – в седло слуги или раба. Кончак, если верить опере, своего высокого пленника, к тому же свата, не низвел до положения слуги-раба. Обращался как с равным. В другом месте поэмы меня поразил призыв автора: “Стреляй, господине, Кончака – поганого Кощея”. (Через годы я понял, что это прозвучал голос не автора, а монаха-переписчика XVI века. Литература светского содержания смывалась с пергамента, он освобождался для священных книг. Некоторые произведения перед этим переносились на бумагу – более дешевый материал.

Переписчик свободно обращался с текстами не церковного содержания – редактировал, переводил на современный язык устаревшие речения. Дописывал, если нужно. Где мог, добавил “Слову” христианских выражений, явно не свойственных оригиналу, в котором ни разу не упоминается Иисус Христос, но часто языческие боги Велес, Стрибог, Дажьбог, Хорс… Определение поганый – “языческий”, пришедшее из греческого церковного, противоречило характеру авторской речи).

Содержание и этого места мешало согласиться с академиками. Едва ли половецкого хана-победителя при всей ненависти к нему даже в запальчивости можно было наречь слугой или рабом!

Мне показалось, что кощщи – “кочевник” из лексикона орденоносца – более вписывалось в текст “Слова”. И фонетически ближе, и по смыслу.

Игорь после поражения пересел из седла злата в седло кощиево (кочевника): в плену он, наверное, кочевал вместе с половцами. Христианин мог в ярости назвать Кончака поганым кощеем – “некрещенным кочевником”. (Здесь даже лексические отличия кощий и кощей свидетельствовали о том, что писаны были эти слова в разное время, разными людьми. Поэтически совершенное – из седла злата в седло кощиево – принадлежало автору; первохристиански заостренное на язычников Дикого Поля – перу монаха-переписчика XVI века. Этого стилистического разнобоя могли не заметить Корш и Мелиоранский: список “Слова” открыт недавно, изучение его только начиналось. У советской Академии времени разобраться было достаточно – весь XX век. Но не обратили внимание. А могли бы осуществить исследование и понять, что Кощий (Кощей) в раннем средневековье могло быть обозначением обитателя Дикого Поля. В разных краях исторической Руси и, видимо, в разные времена образовались две формы этого нарицательного имени. В сказках чаще употребляется Кощей. В былинах, записанных научной экспедицией императорской Академии в Архангельской губернии, – Кощщий. На мой взгляд, эта устная форма была ближе к исходной. В древнерусских письменных памятниках долгие, удвоенные согласные не обозначались, из соображений экономии места. Даже русский в летописях и в “Слове” всегда руский. Поэтому и кощщий должно было записаться сокращенно: кощий. А в другом диалекте и в другое время – кощей. Но в “Слове” неожиданно собрались обе эти разновременные и разнодиалектные формы одного термина. Почему? “Вопрос ребром поставил и так стоять оставил”. Это о себе, о нескольких подобных вопросах, обозначенных в книге и до сих пор упорно не замечаемых. Один и тот же предмет (или явление) в диалектах может называться по-разному (не о синонимах речь), но в литературном языке, тем более в отдельном произведении, это невозможно. И, если такое случается, значит, одна из лексем дописана в другое время).

…Почувствовав вкус первого успеха в споре с дореволюционными академиками, я в несколько недель перечитал значительную часть работ о “Слове” из каталога. И понял, что курсовая пропала: объемы узнанного не вмещались в несколько отведенных профессором страниц.

Хотя можно сказать, что курсовая все же состоялась, но через 16 лет под названием “Аз и Я”. И сдавался зачет не одному профессору Сидельникову, а Большому Читателю (не участников академического обсуждения имею в виду – во всяком случае, не всех). В книге упомянул забытое казахами “кощщи” как праформу древнерусского названия обитателя Дикого Поля, фигура которого в эпоху трехсотлетнего ига обрела почти сказочную фигуральность. Представления о неистребимом кочевнике нашли отчаянное воплощение в фольклорно-обобщенном образе Кощщия (Кощея) Бессмертного.

В XVI веке влияние Дешт-и-Кипчака (“Степи кипчакской”), простиравшейся от Алтая до Черного моря, ослабло. Кочевники, называвшие себя казак, оттесняются с Днепра, Дона до Волги и далее до Яика. Активно проявляет себя в отношениях с Русью ханский Крым, откуда в русский язык попадает много огузских (турецких) слов и выражений, пополняя накопленный ранее запас тюркизмов, но не заменяя их. И, пожалуй, только в одном случае произошло вытеснение прежнего кипчакского термина новым, огузским.

Впервые в “Сказании о Мамаевом побоище” появляются др.-рус. кочевать, кочевой, кочевье, кочевник.

В “Этимологическом словаре русского языка” М.Фасмера поясняется, что эти слова произошли от тюркского: коc “поездка, путешествие, переселение”. И тюркологи не поправили. А должны были бы выяснить и сообщить, что в русский поступило не отдельное коч (коc), а уже в комплексе с ев, которое в турецком (а не в тех языках, которые упомянуты в “Словаре” Фасмера), обозначает “дом; жилище” (еv). Сложным коcеv – “кочевое жилище”, “дом кочевья” турки (и крымские татары побережья), уже перешедшие к оседлости, называли шатер, юрту. И походное жилище, устроенное на повозке, санях. (Такие, вероятно, и подсказали когда-то идею кареты).

От основы *кочев в русском произошли слова кочевье, кочевать, кочевник.

Полемика, не увидевшая свет

Академик Кононов, считавшийся главным тюркологом страны, на том обсуждении призвал ученых сфокусироваться на профессиональных недочетах книги, а не на политических промашках.

Следуя этому призыву, известный тюрколог Баскаков вскоре принес в журнал “Вопросы литературы” статью, где указал на незнание автором “Аз и Я” важного закона казахского словообразования. Он напомнил: суффикс деятеля -ши (-щи, -чи) в тюркских языках образует нарицательное имя деятеля, присоединяясь к имени существительному. Ни к прилагательному, ни, тем более, к глаголу, а только к существительному. Примеры из казахского: балык – “рыба”, балыкши – “рыбак”; темiр – “железо”, темiршi – “кузнец”.

“Тюркологам, получившим филологическое образование, – заметил тюрколог, – это положение известно. Но О.Сулейменову, похоже, – нет. Он считает, что было возможно образовать имя деятеля кощщи – “кочевник” от казахского глагола кощ — “кочуй”.

Редактор журнала В.Озеров сообщил мне о готовящейся публикации. Я как раз был в Москве, зашел в редакцию. Прочитал статью. Виталий Михайлович Озеров, известный советский критик, секретарь Союза писателей, переживал за книгу и автора. “Это правда, о чем написал Баскаков? Есть такой закон в казахской грамматике?” – “Есть”. В кабинете редактора написал на нескольких страницах ответ на статью. Где сообщил некоторые особенности тюркской грамматики, видимо, не известные уважаемому тюркологу. О том, что во многих тюркских наречиях сохранилось много слов, выполняющих, не изменяя форму, одновременно две-три грамматических функции – имя, глагол, прилагательное. Например, турецкое коч (коc) – “кочуй” являлось и именем существительным “кочевье”. В казахском таких примеров еще больше. Кос – 1) “соединяй” 2) “соединение”. От именной формы образуется имя деятеля – косши – “присоединившийся”, “сопровождающий”. Переносных значений несколько: “ординарец”, “адъютант”, “помощник”. В каких-то ситуациях могло быть и “слуга”. Но никогда не “раб”.

Это слово – прямая аналогия кошчи, обнаруженного Коршем-Мелиоранским в каком-то тюркском наречии, близком к казахскому. Баскаков прав, что в казахском есть глагол кощ (kоs) “кочуй”, но он не знает, что еще недавно это слово выступало и в именном значении – “кочевье”. Жива еще старинная народная песня:

Каратаудын басынан кощ келеді….
“С вершин Каратау Спускается кочевье…”

В ту (старинную) пору и образовалось личное существительное кощщі – “кочевник”, которое мы ныне вправе назвать первым древнеказахским словом, обнаруженным, благодаря древнерусскому памятнику.

…В XX веке наш народ трагически расставался с тысячелетним кочевым образом жизни. Революционный переход к оседлости в черные 1930-е сократил численность этноса больше чем наполовину. И слово кощ утратило свою грамматическую половину – именное значение: кочевий в степи больше не было. Потому и кощщi – “кочевник” вышло из употребления (возможно, было запрещено), заменившись другими обозначениями сельского деятеля новой эпохи – “колхозник”, “тракторист”, “звеньевой”.

Но литераторам требовалось слово взамен забытого для описания проклятого кочевого прошлого. Оно было создано грамматикой отрицания: кощ – “кочуй”; кощпе – 1) “не кочуй”, 2) “кочевье”. Кощпелi – “кочевой”. И в итоге вымучили усложненный термин кощпелi адам – “человек кочевой” – “кочевник”. И это неуклюжее изобретение терминкома должно напоминать нам, что надо возвратить простое и древнее кощщi в казахский язык!

Виталий Михайлович отдал исписанные мной листки на машинку и, созвонившись с Баскаковым, показал мой ответ.

Приведенные примеры оппонента, похоже, убедили: он забрал свою статью из журнала и нигде больше не предлагал. А я, признаться, жалею, что наша полемика тогда не увидела свет.

Двуязычное “Слово…”

Вслед за “кощщий” мне открывались в “Слове” все новые тюркизмы. Они не выделялись, как ныне принято в научных текстах, шрифтами, и потому читатель, не знающий тюркского, понимал их как немного странные, но вроде бы русские слова.

Читателям древнерусских текстов приходилось разбираться в сплошных строках, не разделенных на отдельные слова. Но когда в тексте встречались иноязычные термины, это еще более усложняло чтение. Например, в части, где описывается набег половцев на русские города, сплошную строку “сеуримкрчтподсаблямиполовецкими” в списке для Екатерины разбили так: “се у Рим кричат под саблями половецкими…”. И вынуждены были перевести – “это у Рима кричат под саблями половецкими”.

Засомневавшись через десятилетия, потратили много сил, чтобы отыскать городок или поселение с похожим названием где-нибудь поближе к Киеву.

А монах – переписчик XVI века, вероятно, знал татарское слово урим – “девичья коса”, еще входившее в древнерусский лексикон, потому и оставил его в тексте, а не перевел. “Се урим кричат под саблями половецкими” – “Это девичьи косы кричат под саблями половецкими”. Выходит, по автору, отрезанные саблями косы – знак девичьего бесчестия – плата за вероломное нападение Игоря на своего свата.

Вслед за отдельными “невидимыми” тюркизмами мне открывались куски текста, первоначально передававшие целые тюркские фразы, а то и несколько предложений кряду. Их понимали читатели XII века, но в XVI-м они уже были переведены на русский переписчиком (в “Аз и Я” об этом говорилось подробнее). Чем глубже вчитывался в такие строки памятника, тем яснее становилась догадка: оригинальный текст поэмы был писан человеком, знающим язык половцев. И писалась эта вещь для двуязычного читателя Киевской Руси XII века.

В “Аз и Я” проводилась параллель с русско-французским билингвизмом XIX века. Диалоги “Войны и мира”, “Анны Карениной” писаны были для людей света, знающих французский не хуже, если не лучше, родного. В XX веке российское общество стало моноязыким, и Толстого пришлось переводить на русский.

Каждый развитый этнос в своей истории переживал периоды двуязычия. Порой неоднократно приходилось оказываться под влиянием различных иноязычных культур. И ничего постыдного в этой правде нет. На том обсуждении выступил В.Абаев, членкор, один из самых авторитетных в мире индоевропеистов. Сообщил, что его институт исследовал проблему билингвизма. Они насчитали, к примеру, более пятисот иранизмов в грузинском словаре. Такое количество заимствований служит неоспоримым доказательством былого грузино-персидского двуязычия. “Витязь в тигровой шкуре” – порождение долговременного союза этих двух народов. Любое великое произведение древности – плод взаимодеятельности культур. “Тюркизмов в русском языке, я думаю, не меньше, чем иранизмов в грузинском,- сказал Василий Иванович.- Если не больше. Нужны масштабные исследования в этом направлении”.

В начале XIX века в России были обнаружены несколько искусных подделок под старинные рукописи. И “Слово о полку Игореве” сразу попало под подозрение. Яростные защитники до сих пор доламывают обломки копья Мазона и пик нескольких других скептиков из прошлого. Но я считаю, что именно следы былого двуязычия являются самым убедительным аргументом подлинности “Слова”. Фальсификатору не нужно было так насыщать текст тюркским материалом. И беда этого бесценного литературного текста еще и в том, что вот уже два столетия прочесть и истолковать “Слово” пытались и талантливые, и трудолюбивые слависты, но не знавшие тюркских языков, и не придававших этому фактору должного значения. Поэтому первая же попытка двуязычного “любителя” по-новому разобраться в проблеме прочтения “Слова” немедленно получила сокрушительный отпор “профессионалов”. Они не только следов тюркского языка в “Слове” не нашли, но и поэтического языка вещи не поняли.

Как описана ночь накануне роковой битвы!.. Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо.

Я подсчитал: очень много раз в “Слове” употребляется лексема храбрый, пришедшая в древнерусский из южнославянского языка. Но лишь однажды автор применяет русский полногласный вариант хоробрый. Почему?

Поэт ответит, что автор намеренно усилил в этой строке гармонию гласного о – самого минорного звука русской речи. Этот звук веками настоян на смыслах слов холод, голод, зло, зной, мор, стон, горе, Поле, полон, позор…

Колокольный звон о предупреждает воинов о грядущем. Никакой фальсификатор не смог бы создать тонический подтекст такого совершенства. Но Академия не слышит ничего ценного в этой строке и хладнокровно включают в школьные хрестоматии свой перевод: Дремлет в поле Олегово храброе гнездо – грамматически правильный, но начисто разрушающий одно из убедительнейших свидетельств подлинности гениального “Слова”.

И, завершая, хочу сказать, что “Слово о полку Игореве” – литературный памятник трех временных срезов – XII, XVI, XVIII веков – продолжает ждать исследователей. Не столько патриотов, сколько ученых, способных выявить, какая из правд, накопившихся в науке за века изучения памятника, является истинной. То есть – истиной.

Август 2013 г.,Paris

Источник: camonitor.com