Гумилёв, сын Гумилёва, был категорически антипафосным человеком. Выдающийся учёный ХХ столетия, привнёсший в мировую науку теорию пассионарности, которая объясняет развитие народов-этносов, рассматривая исторические процессы с естественно-научной точки зрения, наверняка бы язвительно высмеял торжества в свою честь.
Проживший жизнь античного героя и русского мученика, Лев Николаевич, даже когда потребовалось написать автобиографию, создал полный самоиронии «Автонекролог»: «Я, Лев Николаевич Гумилёв, родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов – Гумилёва Николая Степановича и Ахматовой Анны Андреевны в городе Царское Село…»
А вот так великий историк и этнолог описывает свою первую экспедицию в Таджикистан: «…мой новый начальник экспедиции… занимался гельминтологией, т.е. из животов лягушек извлекал глистов. Мне это мало нравилось, это было не в моём вкусе, а самое главное – я провинился тем, что, ловя лягушек (это была моя обязанность), я пощадил жабу, которая произвела на меня исключительно хорошее впечатление, и не принес её на растерзание. За это был выгнан из экспедиции…»
Пассионарность – это мера потенциальных возможностей этноса, эффект избытка биохимической энергии живого вещества, порождающий жертвенность, определяющий способность к сверхнапряжению. Лев Николаевич не назвал источник этой энергии, оставив поле исследования для последующих поколений учёных. Так случилось, что Гумилёва, историка-номадиста, знавшего державу Чингисхана, как собственную комнату, отпевал этнический татарин – о. Пахомий.
Сегодня России для модернизационного и духовного прорыва, может быть, более всего не хватает именно пассионарного начала, «людей длинной воли», как называл их Л. Гумилёв. В Библии точно обозначено число праведников, способных спасти погрязший в грехах город, – 10. А сколько нужно жертвенников-пассионариев, чтобы вытащить страну?

Л. Н. Гумилёв
АВТОНЕКРОЛОГ

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов — Гумилева Николая Степановича и Ахматовой Анны Андреевны, в городе Царское Село. Детство свое я помню очень туманно и толково сказать о нем ничего не могу. Известно мне только, что я был передан сразу на руки бабушке — Анне Ивановне Гумилевой, увезен в Тверскую губернию, где у нас был сначала дом в деревне, а потом мы жили в городе Бежецке, в котором я и кончил среднюю школу. В это время я увлекся историей, и увлекся потрясающе, потому что перечитал все книги по истории, которые были в Бежецке, и по детской молодой памяти я очень много запомнил.

Когда я вернулся обратно в Ленинград, то я застал картину очень для меня неблагоприятную. Для того чтобы закрепиться в Ленинграде, меня оставили в школе еще на один год, что пошло мне только на пользу, так как я уже мог не заниматься физикой, химией, математикой и прочими вещами (которые мне были известны), а занимался я главным образом историей и попробовал поступить на курсы немецкого языка, готовящие в Герценовский институт. Это был 1930 год, но конечно в этот год меня не приняли в Герценовский институт из-за моего дворянского происхождения. К счастью, биржа труда отправила меня работать коллектором в ЦНИГРИ — Геологоразведочный институт. Я попытался изучать геологию, но успеха никакого не имел, потому что эта наука была не моего профиля, но я тем не менее в должности наименьшей — младшего коллектора — поехал в Сибирь, на Байкал, где участвовал в экспедиции, и месяцы эти, которые я там провел, были для меня очень счастливыми, и я увлекся полевой работой.

По возвращении в Ленинград, когда эта работа кончилась, меня устроили в экспедицию в Таджикистан. Но дело в том, что мой новый начальник экспедиции — очень жесткий латыш — занимался гельминтологией, т. е. из животов лягушек извлекал глистов. Мне это мало нравилось, это было не в моем вкусе, а самое главное — я провинился тем, что, ловя лягушек (это была моя обязанность), я пощадил жабу, которая произвела на меня исключительно хорошее впечатление, и не принес ее на растерзание. За это был выгнан из экспедиции, но устроился там малярийным разведчиком и целых 11 месяцев жил в Таджикистане, изучая таджикский язык. Научился я говорить там довольно бодро, бегло, это мне принесло потом большую пользу. После этого, отработав зиму опять-таки в Геологоразведочном институте, я по сокращению штатов был уволен и перешел в Институт геологии на Четвертичную комиссию с темой уже мне более близкой — археологической. Участвовал в Крымской экспедиции, которая раскапывала пещеру. Это уже было для меня гораздо ближе, понятнее и приятнее. Но, к сожалению, после того как мы вернулись, мой начальник экспедиции крупный археолог Глеб Анатольевич Бонч-Осмоловский был арестован, посажен на 3 года, и я опять оказался без работы. И тогда я рискнул и подал заявление в университет.

34-й год был легким годом, и поэтому меня в университет приняли, причем самое трудное для меня было достать справку о моем социальном происхождении. Отец родился в Кронштадте, а Кронштадт был город закрытый, но я нашелся: пошел в библиотеку и сделал выписку из Большой советской энциклопедии, подал ее как справку, и, поскольку это ссылка на печатное издание, она была принята, и меня приняли на исторический факультет. Поступив на истфак, я с охотой занимался, потому что меня очень увлекли те предметы, которые там преподавались. И вдруг случилось общенародное несчастье, которое ударило и по мне, — гибель Сергея Мироновича Кирова. После этого в Ленинграде началась какая-то фантасмагория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь этого слова) провокаций.

Осенью 35-го года были арестованы тогдашний муж моей матери Николай Николаевич Пунин, и я, и еще несколько студентов. Но тут мама обратилась к властям, и так как никакого преступления реального у нас не оказалось, нас выпустили. Больше всех от этого пострадал я, так как после этого меня выгнали из университета, и я целую зиму очень бедствовал, даже голодал, т. к. Николай Николаевич Пунин забирал себе все мамины пайки (по карточкам выкупая) и отказывался меня кормить даже обедом, заявляя, что он «не может весь город кормить», т. е. показывая, что я для него совершенно чужой и неприятный человек. Только в конце 36-го года я восстановился благодаря помощи ректора университета Лазуркина, который сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику». Он разрешил мне сдать экзамены за 2-й курс, что я сделал экстерном, и поступил на 3-й курс, где с восторгом начал заниматься уже не латынью на этот раз, а персидским языком, который я знал как разговорный (после Таджикистана) и учился теперь грамоте.

Все это продолжалось довольно благополучно для меня, и никаких нареканий я нигде не вызывал, за исключением того, что я один раз провалился по ленинизму — тогда был такой предмет, отличный от теперешнего марксизма, который мы теперь изучаем, — он был какой-то очень специфический, но я его пересдал, и на это все закончилось благополучно для меня.

Но в 38-м году я был снова арестован, и на этот раз уже следователь мне заявил, что я арестован как сын своего отца, и он сказал: «Вам любить нас не за что». Это было совершенно нелепо, потому что все люди, принимавшие участие в «Таганцевском деле», которое имело место в 21-м году, к 36-му уже были арестованы и расстреляны. Но следователь капитан Лотышев не посчитался с этим, и после семи ночей избиения мне было предложено подписать протокол, который не я составлял и который я даже не смог прочесть, будучи очень избитым. Сам капитан Лотышев потом, по слухам, был расстрелян в том же 38-м году или в начале 39-го. Суд, трибунал меня и двух студентов, с которыми я был еле знаком (просто визуально помнил их по университету, они были с другого факультета), осудили нас по этим липовым документам с обвинением в террористической деятельности, хотя никто из нас не умел ни стрелять, ни на шпагах сражаться, вообще никаким оружием не владел.

Дальше было еще хуже, потому что прокурор тогдашний объявил, что приговор в отношении меня слишком мягок, а сверх 10-ти лет по этой статье полагался расстрел. Когда мне об этом сообщили, я это воспринял как-то очень поверхностно, потому что я сидел в камере и очень хотел курить и больше думал о том, где бы закурить, чем о том, останусь я жив или нет. Но тут произошло опять странное обстоятельство: несмотря на отмену приговора, в силу тогдашней общей неразберихи и безобразия, меня отправили в этап на Беломорский канал. Оттуда меня, разумеется, вернули для проведения дальнейшего следствия, но за это время был снят и уничтожен Ежов и расстрелян тот самый прокурор, который требовал для меня отмены за мягкостью. Следствие показало полное отсутствие каких-либо преступных действий, и меня перевели на особое совещание, которое дало мне всего-навсего 5 лет, после чего я поехал в Норильск и работал там сначала на общих работах, потом в геологическом отделе и, наконец, в химической лаборатории архивариусом.

Окончил я срок в 1943 году, и как безупречно проведший все время без всяких нареканий и нарушений лагерного режима я был отпущен и полтора года работал в экспедиции того же самого Норильского комбината. Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил — как в благодарность — отпустить меня в армию.

Начальство долго ломалось, колебалось, но потом отпустили все-таки. Я поехал добровольцем на фронт и попал сначала в лагерь «Неремушка», откуда нас, срочно обучив в течение 7 дней держать винтовку, ходить в строю и отдавать честь, отправили на фронт в сидячем вагоне. Было очень холодно, голодно, очень тяжело. Но когда мы доехали до Брест-Литовска, опять судьба вмешалась: наш эшелон, который шел первым, завернули на одну станцию назад (уж не знаю, где она была) и там стали обучать зенитной артиллерии. Обучение продолжалось 2 недели. За это время был прорван фронт на Висле, я получил сразу же назначение в зенитную часть и поехал в нее. Там я немножко отъелся и в общем довольно благополучно служил, пока меня не перевели в полевую артиллерию, о которой я не имел ни малейшего представления.

Это было уже в Германии. И тут я сделал действительно проступок, который вполне объясним. У немцев почти в каждом доме были очень вкусные банки с маринованными вишнями, и в то время, когда наша автомобильная колонна шла на марше и останавливалась, солдаты бегали искать эти вишни. Побежал и я. А в это время колонна тронулась, и я оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане. Три дня я ходил и искал свою часть. Убедившись, что я ее не найду, я примкнул к той самой артиллерии, которой я был обучен — к зенитной. Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, немцев не обидел (да и не мог их обидеть, их не было там — они все убежали). И в этой части — полк 1386 31-й дивизии Резерва Главного командования — я закончил войну, являясь участником штурма Берлина.

К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Финкельштейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я поднял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контратаку, был сделан вид, что я тут ни при чем и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей награды. Но когда война кончилась и понадобилось описать боевой опыт дивизии, который было поручено написать нашей бригаде из десяти-двенадцати толковых и грамотных офицеров, сержантов и рядовых, командование дивизии нашло только меня. И я это сочинение написал, за что получил в виде награды чистое, свежее обмундирование: гимнастерку и шаровары, а также освобождение от нарядов и работ до демобилизации, которая должна была быть через 2 недели.

После этого я вернулся в Ленинград, пришел с удовольствием по знакомым улицам домой, встретил свою мать, которая обняла меня, расцеловала и очень приветствовала. Мы с ней всю ночь проговорили, потом я пошел в университет, где декан исторического факультета Мавродин встретил меня также ласково и приветливо, называл «Лёва» и разрешил мне на выбор: или поступить на очный, или на заочный, или сдать экстерном экзамены за 4-й и 5-й курс. Я выбрал последнее и за один месяц сдал все экзамены (поскольку я и в лагере занимался, ну и подготовка у меня была хорошая — историю я знал), сдал кандидатский минимум по французскому языку и по марксизму (так сказать, по истории философии). Сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института востоковедения, где меня сразу же приняли, и я начал заниматься дальше, поехал в экспедицию с профессором Артамоновым.

Но когда я вернулся, то узнал, что в это время мамины стихи не понравились товарищу Жданову и Иосифу Виссарионовичу Сталину тоже, и маму выгнали из Союза, и начались опять черные дни. Прежде чем начальство спохватилось и выгнало меня, я быстро сдал английский язык и специальность (целиком и полностью), причем английский язык на «четверку», а специальность — на «пятерку», и представил кандидатскую диссертацию. Но защитить ее уже мне не разрешили. Меня выгнали из Института востоковедения с мотивировкой: «за несоответствие филологической подготовки избранной специальности», хотя я сдал и персидский язык тоже. Но несоответствие действительно было — требовалось два языка, а я сдал пять. Но тем не менее меня выгнали, и я оказался опять без хлеба, без всякой помощи, без зарплаты. На мое счастье, меня взяли на работу библиотекарем в сумасшедший дом на 5-й линии в больницу Балинского.

Я там проработал полгода, и после этого, согласно советским законам, я должен был представить характеристику с последнего места работы. А там, т. к. я показал свою работу очень хорошо, то мне и выдали вполне приличную характеристику. И я обратился к ректору нашего университета профессору Вознесенскому, который, ознакомившись со всем этим делом, разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию.

Есть мне было нечего, поэтому я нанялся в экспедицию на Алтай с профессором Руденко. И пока рецензенты читали мою работу (а они читали ее сверхдолго!), я заработал там какие-то деньги, вернулся и узнал, что мою работу не хотят ставить на защиту. Прошло некоторое время — месяца три, тяжелейшие в моей жизни, когда не было ни пищи, ни дров, чтобы топить печку (тогда еще было печное отопление), и вдруг мне сообщают, что можно защищать диссертацию. Я являюсь на защиту, там мне говорят: «Нет места. Две диссертации уже поставлены на 28 декабря, но вашу мы поставим первой». Ну, слава Богу! Я не думал даже, в чем дело, но оказалось все просто: против меня выдвинули заслуженного деятеля киргизской науки Александра Натановича Бернштама, который выступил против меня как специалист, опроверг моих рецензентов, пытался опровергнуть меня. 16 возражений он мне выдвинул (я их записал). Два самых крупных были: невладение марксизмом, незнание восточных языков. По поводу марксизма я тут же ему дал марксистскую трактовку моей темы (а тема была: «Подробная политическая история Первого Тюркского каганата») и обращался к Ученому совету, к моим учителям с просьбой оценить — марксизм это или не марксизм. Указал на прямые ошибки, которые допустил Бернштам. По поводу восточных языков — я с ним сначала заговорил по-персидски, а потом привел цитаты по-древнетюркски. Оказалось, что он не знает ни того, ни другого. Из 16-ти членов Ученого совета 15 проголосовали за меня, один голос был против.

После этого встал вопрос, чтобы мне устроиться на работу, и меня приняли, правда, с большой неохотой, в Музей этнографии народов СССР на Инженерной улице в качестве научного сотрудника. Но я еще пока не получил решения ВАКа. Так я его и не дождался, потому что осенью того же 49-го года меня арестовали снова, почему-то привезли из Ленинграда в Москву, в Лефортово, и следователь майор Бурдин два месяца меня допрашивал и выяснил: а) что я недостаточно хорошо знаю марксизм, для того чтобы его оспаривать, второе — что я не сделал ничего плохого — такого, за что меня можно было преследовать, третье — что у меня нет никаких поводов для осуждения, и, в-четвертых, он сказал: «Ну и нравы у вас там!» После чего его сменили, дали мне других следователей, которые составили протоколы без моего участия и передали опять-таки на Особое совещание, которое мне на этот раз дало уже 10 лет. Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоумением: «Вы опасны, потому что вы грамотны». Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть безграмотен? После этого я был отправлен сначала в Караганду, оттуда наш лагерь перевели в Междуреченск, который мы и построили, потом в Омск, где в свое время сидел Достоевский.

Я все время занимался, так как мне удалось получить инвалидность. Я действительно себя очень плохо и слабо чувствовал, и врачи сделали меня инвалидом, и я работал библиотекарем, а попутно я занимался, писал очень много (написал историю хунну по тем материалам, которые мне прислали, и половину истории древних тюрок, недописанную на воле, тоже по тем данным и книгам, которые мне прислали и которые были в библиотеке).

В 56-м году, после XX съезда, о котором я вспоминаю с великой благодарностью, приехала комиссия, которая обследовала всех заключенных (кто за что сидит), и комиссия единогласно вынесла мне «освобождение с полной реабилитацией». Этому помогло то, что профессор Артамонов, профессор Окладников, академик Струве, академик Конрад написали по поводу меня положительные характеристики.

Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я ее с трудом узнал. Изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне. Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. Но меня, правда, прописали сослуживцы, а потом, когда она наконец вернулась, то прописала и она. Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились.

Когда я вернулся назад, то я долгое время просто не мог понять, какие же у меня отношения с матерью? И когда она приехала и узнала, что я все-таки прописан и встал на очередь на получение квартиры, она устроила мне жуткий скандал: «Как ты смел прописаться?!» Причем мотивов этому не было никаких, она их просто не приводила. Но если бы я не прописался, то, естественно, меня могли бы выслать из Ленинграда как не прописанного. Но тут ей кто-то объяснил, что прописать меня все-таки надо, и через некоторое время я поступил на работу в Эрмитаж, куда меня принял профессор Артамонов, но тоже, видимо, преодолевая очень большое сопротивление.

Я очень чту память профессора Артамонова, его отношение ко мне и то, что, несмотря на какие-то мне непонятные нажимы, он все-таки принял меня на ставку беременных и больных, после чего я стал получать хоть какую-то зарплату и смог жить. Потом я получил очень маленькую комнату (12 м^2) в коммунальной квартире, забитой людьми, но все-таки хотя бы свой угол. Там я стал очень усиленно заниматься.

Из тех моих записок, которые я привез из лагеря, я составил книжку «Хунну». Она вышла в Востокиздате в 1960 году. Из второй части своих записок я составил несколько статей, которые были опубликованы тогда немедленно (в это время было довольно легко для меня их опубликовать) и доработал докторскую диссертацию, которую и защитил в ноябре 1961 года. Защита эта стоила мне очень больших травм и потерь, т. к. в Институте востоковедения, откуда, очевидно, и писали на меня доносы, ко мне было исключительно плохое отношение. И когда прислали эту диссертацию в московское отделение Института востоковедения, ее сначала потеряли, потом, когда я вернулся, ее разыскали, но отказали мне в рецензии на том основании, что у них Древний Восток — до V века, а у меня — VI-й. Но потом мне все-таки выдали положительную рецензию, и я защитил диссертацию единогласно. После чего получил от ректора нашего университета Александрова предложение перейти из Эрмитажа, где я был старшим научным сотрудником, на ту же должность в университет. Это было связано с тем, что во время моих экспедиций на берега Каспийского моря в поисках Хазарии мне удалось установить изменение уровня Каспийского моря в VI и IX–X веках нашей эры, так как я нашел те слои, в которых были черепки соответствующих эпох.

На следующий год, когда я воспользовался тем, что меня пригласил к себе геолог в качестве сотрудника (у меня были деньги, которые мне выдал Эрмитаж на работу, а у него была машина). Мы вместе провели большую экспедицию, результаты которой затем легли в основу моей книги «Открытие Хазарии» и сделала мне, так сказать, некоторое реноме среди географов. И меня приняли не на исторический факультет, а на географический в маленький Географо-экономический институт, который был при факультете. И это было мое самое большое счастье в жизни, потому что географы, в отличие от историков, и особенно востоковедов, меня не обижали. Правда, они меня и не замечали: вежливо кланялись и проходили мимо, но ничего дурного они мне так за 25 лет и не сделали. И наоборот, отношения были, совершенно, я бы сказал, безоблачные.

В этот период я также очень много работал: оформил диссертацию в книгу «Древние тюрки», которую напечатали потому, что нужно было возражать против территориальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыграла решающую роль. Китайцы меня предали анафеме, а от территориальных притязаний на Монголию, Среднюю Азию и Сибирь отказались. Потом я написал книгу «Поиски вымышленного царства» о царстве пресвитера Иоанна, которое было ложно, выдумано. Я постарался показать, как в исторических источниках можно отличать правду от лжи, даже не имея параллельной версии. Эта книга имела очень большой резонанс и вызвала очень отрицательное отношение только одного человека — академика Бориса Александровича Рыбакова, который написал по этому поводу в «Вопросах истории» статью на 6 страницах, где очень сильно меня поносил. Мне удалось ответить через журнал «Русская литература», который издавал Пушкинский дом, ответить статьей, где я показал, что на этих 6 страницах академик, кроме трех принципиальных ошибок, допустил 42 фактических. И его сын потом говорил: «Папа никогда не простит Льву Николаевичу 42 ошибки».

После этого мне удалось написать новую книгу «Хунны в Китае» и завершить мой цикл истории Центральной Азии в домонгольский период. Очень трудно мне было ее печатать, потому что редактор Востокиздата, которого мне дали, — Кунин такой был — он издевался надо мной так, как редактора могут издеваться, чувствуя свою полную безопасность. Тем не менее книга, хотя и искалеченная, вышла, без указателя, потому что он переменил страницы и испортил даже составленный мною указатель. Книга была напечатана, и таким образом я закончил первую часть трудов своей жизни — белое пятно в истории Внутренней Азии между Россией и Китаем в домонгольский период.

Этот последний период моей жизни был для меня очень приятным в научном отношении, когда я написал свои основные работы по палеоклимату, по отдельным частным историям Центральной Азии, по этногенезу, но очень тяжелым в отношении бытовом и, главным образом, в отношениях с матерью. Мать находилась под влиянием людей, с которыми я не имел никаких личных контактов, и даже в большинстве своем не был знаком, но ее они интересовали значительно больше, чем я, и поэтому наши отношения в течение первых пяти лет после моего возвращения неизменно ухудшались, в том смысле, что мы отдалялись друг от друга. Пока наконец перед защитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, она не выразила свое категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом. Но тем не менее у меня хватило выдержки и сил для того, чтобы хорошо защитить докторскую диссертацию и продолжать свою научную работу.

Последние 5 лет ее жизни я с матерью не встречался. Именно за эти последние 5 лет, когда я ее не видел, она написала странную поэму, называемую «Реквием». Реквием по-русски значит панихида. Панихиду по живому человеку считается, согласно нашим древним обычаям, служить грешно, но служат ее только в том случае, когда хотят, чтобы тот, по кому служат панихиду, вернулся к тому, кто ее служит. Это было своего рода волшебство, о котором, вероятно, мать не знала, но как-то унаследовала это как древнерусскую традицию. Во всяком случае, для меня эта поэма была совершеннейшей неожиданностью, и ко мне она, собственно, никакого отношения не имела, потому что зачем же служить панихиду по человеку, которому можно позвонить по телефону.

Пять лет, которые я не виделся с матерью и не знал о том, как она живет (так же как она не знала, как я живу, и не хотела, видимо, этого знать), кончились ее смертью, для меня совершенно неожиданной. Я выполнил свой долг: похоронил ее по нашим русским обычаям, соорудил памятник на те деньги, которые остались мне в наследство от нее на книжке, доложив те, которые были у меня — гонорар за книжку «Хунну». Памятник стоит до сих пор, но, правда, сейчас, будучи больным (у меня очень болят ноги), я не имею возможности посещать его, так как идти там довольно далеко.

Но тем не менее в это тяжелое для меня время я не оставлял науки ни на одну минуту, да и не мог ее оставить, потому что это было единственно приятное в моей жизни. Я активно вел общественную работу в Географическом обществе, поднял Отделение этнографии, которое начало выпускать этнографические научные сборники. Потом вопрос о том, что такое «этнос», т. е. как у нас сейчас принято говорить «нация», был совершенно неясен в самом Институте этнографии, а это необходимо для составления этнографических карт. Я взялся за эту тему и написал 30 статей, посвященных этому вопросу, и затем оформил их в большую работу «Этногенез и биосфера Земли».

И тут для меня началась новая серия затруднений и неприятностей. Эту работу никто не брал на обсуждение, потому что в любом институте говорили: «Это не по нашей специальности». Правда в этом кое-какая была, потому что работа действительно была новаторская, постановка вопроса о синтезе естественных и гуманитарных наук на базе географии — тоже была новой. И единственным способом для обсуждения книги я избрал защиту второй докторской диссертации. Ведь не обсужденная книга у нас не может идти ни в какое издательство.

Географический факультет пошел мне навстречу: организовали защиту, причем пригласили специалистов географов и биологов. Биолог Алтухов, а географы были Мурзаев и Архангельский, но как доктору исторических наук специальных оппонентов по истории не приглашали, но попросили Институт этнографии высказаться по этому поводу как третье ведущее учреждение. Институт этнографии заявил, что он не компетентен обсуждать эти вопросы, и, как впоследствии выяснилось, он был прав: специалистов, равных мне по вопросам этногенеза и этнической диагностики, у них действительно не было — ни в Ленинграде, где я защищал диссертацию, ни в Москве. Они поэтому и отказались и не выступили. Выступил, правда, в прениях один их представитель, который сказал, что автореферат, с которым он ознакомился, по сравнению с диссертацией — это «как обертка конфеты по сравнению с самой конфетой». После этого у него были такие неприятности в институте (в конце концов его выгнали), что он уже никогда не выступал на моих докладах и вообще нигде.

Издательство «Наука», куда была представлена работа, отправило ее на рецензию в тот же самый Институт этнографии и получило аналогичный ответ, что они не будут давать своего мнения и своего решения, потому что это вопросы, которые им не известны, и они не компетентны в этом.

После этого оказалось, что напечатать эту работу нельзя, и тогда я обратился опять-таки к себе на факультет. Разрешили депонировать эту работу в ВИНИТИ — Всесоюзном институте научной и технической информации, как географическую работу, включающую в себя вопросы охраны природы. Это было сделано, но тоже с очень большими затруднениями. Было три выпуска по 10 авторских листов. Первый выпуск прошел очень легко и спокойно, но потом редакторша Ольга Николаевна Азнем украла остальные два выпуска, унесла их к себе домой и показывала своим знакомым. Мой ученик Костя Иванов нашел ее дом и выяснил, кто эти знакомые, правда только имя, но не фамилию. Первый читатель моей работы назвал себя Мойшей. Но когда оказалось, что это такое нарушение, скажем мягко, равносильное преступлению, за которое полагается от 3 до 8 лет (это мне в нашем юридическом отделе дали мощную консультацию; у нас был очень толковый юрист Борис Ефимов. Он вызвал ее отца — доцента геологического факультета — и сказал: «Если ваша дочка не хочет сидеть, пусть вернет работу»), тогда она ее сразу принесла. И после этого работа была направлена в ВИНИТИ, но оказалось, что она не выполнила всех правил, обязательных для ВИНИТИ: в машинописи должны быть ровные поля с обеих сторон (для пересъемки и ксерокопирования), а она меня об этом не предупредила. ВИНИТИ выслал мне первый экземпляр работы, оставив для проверки второй у себя. Я приклеил сам эти листы. Но, кроме того, оказалось, что она некоторые буквы забила грязно шрифтом на машинке, и это был повод для того, чтобы снова вернуть мне работу. Но моя жена, на которой я женился в 1967 году, Наталья Викторовна, урожденная Симоновская, — художник, член МОСХа, она исправила эти нарушения, потому что она как художник умела все это сделать грациозно и изящно.

На мое несчастье, в ВАКе в это время произошла реформа (изменился его состав, изменились его подходы), и поэтому ВАК относился к работам как-то, я бы сказал, неконструктивно. В частности, мою работу ВАК не утвердил на том основании, что она «больше, чем докторская, а потому и не докторская». И вместо того чтобы присудить мне степень доктора географических наук, назначил меня членом специализированного Ученого совета по присуждению степеней доктора географических наук. В каковой должности я сейчас и пребываю на факультете.

Кроме того, большое удовлетворение мне приносит то, что мои лекции по этногенезу нашли благодарных слушателей на географическом факультете. Обычно студенты часто смываются с лекций (это не секрет, об этом часто ставился вопрос на Ученом совете: как их надо записывать и принуждать к посещению). С моих лекций студенты перестали смываться после второй или третьей лекции. После этого стали ходить сотрудники института и слушать, что я читаю. После этого, когда я уже стал излагать курс более подробно и отработал его в ряде предварительных лекций, ко мне стали ходить вольнослушатели со всего Ленинграда. И наконец, кончилось тем, что меня вызвали в Новосибирск в Академгородок, где я прочел специальный сокращенный курс и имел большой успех: народ приезжал даже из самого Новосибирска в Академгородок (это час езды на автобусе). Народу было так много, что дверь запирали, но так как там в Академгородке все по преимуществу «технари», то они довольно быстро умели открыть этот замок и проходили в помещение. В зал пускали только по билетам, но там были две двери — в одну впускали, другая была закрытая. Так, вошедший подходил к закрытой двери, под нее подсовывал билет, его товарищ брал и снова проходил.

Чем я объясняю успех своих лекций? Отнюдь не своими лекторскими способностями — я картавый, не декламацией и не многими подробностями, которые я действительно знаю из истории и которые включал в лекции, чтобы легче было слушать и воспринимать, а той основной идеей, которую я проводил в этих лекциях. Идея эта заключалась в синтезе естественных и гуманитарных наук, то есть я возвысил историю до уровня естественных наук, исследуемых наблюдением и проверяемых теми способами, которые у нас приняты в хорошо развитых естественных науках — физике, биологии, геологии и других науках.

Основная идея такова: этнос отличается от общества и от общественной формации тем, что он существует параллельно обществу, независимо от тех формаций, которые оно переживает и только коррелирует с ними, взаимодействует в тех или иных случаях. Причиной образования этноса я считаю особую флуктуацию биохимической энергии живого вещества, открытую Вернадским, и дальнейший энтропийный процесс, то есть процесс затухания толчка от воздействия окружающей среды. Каждый толчок рано или поздно должен затухнуть. Таким образом, исторический процесс представляется мне не в виде прямой линии, а в виде пучка разноцветных нитей, переплетенных между собой. Они взаимодействуют друг с другом разным способом. Иногда они бывают комплиментарны, т. е. симпатизируют друг другу, иногда, наоборот, эта симпатия исключается, иногда это идет нейтрально.

Каждый этнос развивается как любая система: через фазу подъема к акматической фазе, т. е. фазе наибольшего энергетического накала, затем идет довольно резкий спад, который выходит плавно на прямую — инерционную фазу развития, и как таковой он затем постепенно затухает, сменяясь другими этносами. К социальным соотношениям, например к формациям, это не имеет прямого взаимоотношения, а является как бы фоном, на котором развивается социальная жизнь.

Эта энергия живого вещества биосферы всем известна, все ее видят, хотя отметил ее значение я первый, и сделал я это, размышляя в тюремных условиях над проблемами истории. Я обнаружил, что у некоторых людей в большей или меньшей степени существует тяга к жертвенности, тяга к верности своим идеалам (под идеалом я понимаю далекий прогноз). Эти люди в большей или меньшей степени стремятся к осуществлению того, что для них является более дорогим, чем личное счастье и личная жизнь. Этих людей я назвал пассионариями, а качество это я назвал пассионарностью.

Это не теория «героя и толпы». Дело в том, что эти пассионарии находятся во всех слоях того или иного этнического или общественного коллектива, но количество их плавно снижается со временем. Но цели у них иногда бывают единые — правильные, подсказанные нужной в данном случае доминантой поведения, а в ином случае — противоречат им. Поскольку это энергия, то она от этого не меняется, она просто показывает степень их (пассионариев) активности.

Эта концепция позволила мне определить, почему возникают подъемы и спады народов: подъемы, когда количество таких людей увеличивается, спады — когда оно уменьшается. Есть посредине оптимальный уровень, когда этих пассионариев столько, сколько нужно для выполнения общих задач государства, или нации, или класса, а остальные работают и соучаствуют в движении вместе с ними.

Эта теория категорически противоречит расовой теории, которая предполагает наличие прирожденных качеств, присущих тем или иным народам за все время существования человечества, и «теории героя и толпы». Но герой может вести ее только тогда, когда в толпе он встречает отзвук у людей менее пассионарных, но тоже пассионарных. Применительно к истории эта теория оправдала себя. И именно для того, чтобы понять, как возникли и погибли Древний Рим, Древний Китай или Арабский халифат, ко мне и ходили люди. Что касается применения этого в современности, то это может сделать любой человек, у которого достаточная компетенция в области новой истории, и осознать, какие перспективы есть, скажем, у Западного мира, у Китая, у Японии и у нашей родины России. Дело в том, что к этому я присоединил географический момент — жесткую связь человеческого коллектива с ландшафтом, т. е. понятие «Родина», и со временем, т. е. понятие «Отечество». Это как бы 2 параметра, которые, перекрещиваясь, дают нужную точку, фокус, характеризующий этнос.

Что касается нашей современности, я скажу, что, по моей концепции, преимущество пассионарного напряжения стоит на стороне Советского Союза и входящих в него братских народов, которые создали систему, относительно Западной Европы молодую, и поэтому имеют больше перспектив для того, чтобы устоять в той борьбе, которая время от времени с XIII века возникала и, видимо, будет возникать и дальше. Но о будущем я говорить, естественно, не могу.

Так как коротко изложить содержание целого раздела новой советской науки я здесь не в состоянии, то вернусь к биографии, не столько собственной, сколько к биографии моей концепции.

После смерти моей матери зашел вопрос о ее наследии. Единственным наследником был признан я, тем не менее все имущество моей матери, как вещи, так и то, что дорого для всего Советского Союза — ее черновики, было захвачено ее соседкой Пуниной (по мужу Рубинштейн) и присвоено ею себе. Так как я обратился в Пушкинский дом и предложил принять на хранение в архив все литературное наследство моей матери, то Пушкинский дом подал в суд, от которого почему-то довольно быстро отошел, предоставив вести суд мне лично, как обиженному человеку. Три года длился этот процесс, причем захват Пуниной этого имущества и продажа, или, вернее, распродажа его в разные советские учреждения (далеко не полностью, часть она оставила себе), он вызвал осуждение в Ленинградском городском суде, который постановил, что деньги получены Пуниной незаконно. Но почему-то Верховный суд РСФСР, судья Пестриков, объявил, что суд считает, что все украденное подарено, и постановил, что я никакого отношения к наследству своей матери не имею, потому что она все подарила Пуниной, несмотря на то что не только документа на это не было, но и сама Пунина этого не утверждала. Это произвело на меня очень тяжелое впечатление и значительно повлияло на мою работу в смысле ее эффективности.

Но тем не менее я продолжал работать и создал изложение всей своей концепции, ныне депонированной в ВИНИТИ, и заказанное читателями в таком количестве копий, что, согласно советским законам, представившее ее издательство обязано напечатать эту работу как книгу. Сверх этого мной было написано продолжение, которого от меня желали читатели, состоящее из двух частей: «Тысячелетие вокруг Каспия», где объясняются истоки единства и дружбы древних народов, ныне населяющих территорию Советского Союза, и «Древняя Русь и Великая степь», где показывается, что и в древности территория Советского Союза (то есть Родина) и традиции, которые тогда существовали (то есть Отечество) имели то же значение, что и сейчас, и представляли единую целостность, противостоящую на востоке Китаю, на западе — католической Европе. Тогда она была католической, сейчас стала «цивилизованной», но от этого дело не изменилось. И вот здесь оказалось очень сложно, потому что ректор Алисковский (которого сейчас уже нет, его сняли с работы), вместо того чтобы на большом Ученом совете представить рукопись хотя бы к депонированию, задержал ее, отложил и собрался давать снова на рецензию до тех пор, пока он не получит отрицательную рецензию. Но так как ректора этого сняли, заменили ректором Меркурьевым, который прочел мою работу и убедился в том, что она научно полезна и не содержит ничего нелояльного в смысле политическом, он представил ее, к сожалению, опять к депонированию в ВИНИТИ, но не к печати.

Что же касается последней работы «Древняя Русь и Великая степь», я ее еще не представлял, но мне ее некуда и представлять, потому что до тех пор, пока первая часть не получила какого-то своего оформления, вторую часть представлять невозможно — она основана на первой как на фундаменте.

И вот я нахожусь сейчас в довольно грустном и печальном положении: работы, которые я сделал, имеют положительные рецензии академика Лихачева, профессоров нашего факультета, в частности Сергея Борисовича Лаврова, они представлены к изданию, но почему-то (для меня неясно почему?!) каждое издательство отказывается иметь со мной дело. И это меня очень огорчает и даже травмирует: трудно писать неизвестно для чего о тех проблемах, которые сейчас весьма актуальны, весьма доступны и весьма нужны.

По существу, я являюсь последователем Владимира Ивановича Вернадского в его учении о биосфере и энергии живого вещества, но его идеи о ноосфере никак не связаны с моими представлениями и с моими выводами, и я их не имею ни права, ни желания касаться. Это другая тема — не моя, которую будут решать другие ученые.

Единственный издатель, директор Востокиздата Олег Константинович Дрейер, сжалившись над моим недоумением, объяснил мне, что он печатать меня не будет до тех пор, пока меня не напечатает журнал «Вопросы истории», причем главный редактор этого журнала член-корреспондент Трухановский дважды заказывал мне статьи, принимал их, и сейчас в этом журнале лежит уже третий год принятая статья, которая задерживалась потому (это он, тоже сжалившись надо мной, объяснил мне), что его начальник — академик Бромлей — не хочет, чтобы мои статьи вообще выходили в свет.

Единственное мое желание в жизни (а я сейчас уже стар, мне скоро 75 лет) — это увидеть мои работы напечатанными без предвзятости, со строгой цензурной проверкой и обсужденными научной общественностью без предвзятости, без вмешательства отдельных интересов тех или иных влиятельных людей или тех глупых, которые относятся к науке не так, как я, то есть использующих ее для своих личных интересов. Они вполне могут оторваться от этого и обсудить проблемы правильно — они достаточно для этого квалифицированы. Услышать их беспристрастные отзывы и даже возражения — это последнее, что я хотел бы в своей жизни.

Разумеется, обсуждение целесообразно в моем присутствии, по процедуре защиты, когда я отвечаю каждому из выступающих, и при лояльном отношении присутствующих и президиума. Тогда я уверен, что те 160 моих статей и 8 книг общим объемом свыше 100 печатных листов получат должную оценку и послужат на пользу науке нашего Отечества и ее дальнейшему процветанию.

ПОЧЕМУ ОН ВЫБРАЛ АВЕЛЯ?

Опубликовано в газете «ЭЛМ» (Баку), 20 мая 1989 г.

Интервью любезно предоставлено Общественной организацией «Фонд Л. Н. Гумилева» и впервые публикуется в широком доступе.

В прошлом году, когда в Ленинграде проходили Дни азербайджанской культуры, первый заместитель главного редактора всесоюзного журнала Советская тюркология» Айдын Мамедов побывал в гостях у знаменитого ученого, профессора Ленинградского Университета Льва Николаевича Гумилева, автора фундаментального труда «Древние тюрки», создателя весьма оригинальной концепции об этносах и этнических стереотипах поведения, сына двух выдающихся поэтов России — Анны и Николая Гумилева. Между ними состоялся долгий и содержательный разговор, некоторые моменты которого мы доводим до сведения читателей газеты «Элм». Полный текст этого разговора будет опубликован в одной из республиканских газет и журнале «Советская тюркология».

А.М. — Лев Николаевич, тюркские народы являются одной из крупных семей в СССР, да и в мире тоже. Им присущи богатая история, разнообразные культурные традиции, обычаи и нравы. Многие виднейшие ученые мира свою жизнь посвятили изучению истории, литературы и языка этих народов. Но находятся и такие горе-ученые, псевдопублицисты наподобие Зорня Балаяна, для которых слова «тюрок» и «кочевники» чуть не стали символом отсталости, агрессивности. Если их писанины у читателей вызывают чувство отвращения, то Ваши исследования, одна только книга «Древние тюрки», благодаря своей объективности, честности и справедливости принесли Вам заслуженную славу и благодарности всех тюркских народов. Ваши книги наполнены чувством уважения и симпатии к тюркскому этносу. Нет ли здесь какой-либо тайны?

Л.Н.Г. — Тюркология меня увлекла с детства. В юности, когда уже серьезно начал заниматься историей Ближнего и Дальнего Востока, историей Европы, я увидел, что совершенно не знаю историю Великой степи, которая лежит между Китаем и Карпатами. Еще в глубокой древности было противопоставление кочевых и оседлых народов. Это впервые описано в Библии, в книге Бытия. Два сына Адама поссорились, Каин убил Авеля. Симпатии древнего источника были на стороне Авеля, но я заметил, что в наше время большинство историков и культуроведов стоят на стороне Каина, им больше импонирует земледелие, оседлость, а к Авелю они относятся с пренебрежением. Я в этом усмотрел совершенную несправедливость, и поэтому решил, заняться историей кочевых племен, потомков Авеля для того, чтобы понять действительно ли они неполноценны по сравнению с оседлыми или дело в другом. Когда, будучи студентом II курса я занялся историей древних тюрков и начал писать историю первого тюркского каганата, я увидел, что при частых столкновениях древних тюрков с китайцами нападение шло не со стороны степи (т. е. кочевых тюрок), а со стороны оседлых народов (в данном случае китайцев). Тюрки еще с древних времен умели крайне удачно и интенсивно защищаться. В то время в Китае было несколько миллионов населения, а у тюрок 300 тыс. всего. И эти тысячи против миллионов сумели удержаться. Значит, у них были какие-то особые качества, которые позволили им сохранить свою Свободу.

Почему же тюрки никак не могли сжиться с китайцами? Дело было не в языке, язык можно выучить, не в расе — мы все смешанные, Адам был один, а нас много. Дело в том, что они отличались стереотипом поведения, своими обычаями, своими нравами и представлениями о хорошем и плохом. Например, у китайцев был строгий обычай, считать всех жен отца матерями. У царей китайцев были гаремы, много детей и жен, каждый из детей царя должен был считать всех жен своими матерями. У гуннов — тюрков было другое — они считали своей матерью только ту, которая их родила и воспитала, и очень ее уважали. У китайцев женщина не работает. Муж стряпает, стирает, кормит ее, возит ее на тележке, если у нее искалечены ноги, и она каждый год должна рожать ему по китайчонку, причем этот обычай был введен после столкновения китайцев с гуннами. У гуннов совсем другое — женщина работала и вела хозяйство, но она была хозяйкой всего, что было в хозяйстве. Мужу принадлежало только оружие, а все, что он приносил, он отдавал жене. Китаец за супружескую измену вырезал жене живот, а у гуннов женщина вела себя самостоятельно. И если муж плохо обращался с женой, то члены ее рода заступались за нее, Из-за различия подобного рода стереотипов китайцы так возненавидели кочевые народы, что запретили есть молочные продукты. Но это отношение китайцев.

А если подойти со стороны, то различие между Каином и Авелем было такое, что мы не имеем никакого права говорить о преимуществе оседлых народов над кочевыми. Говорят, в Китае была прекрасная бюрократическая империя (насколько бюрократизм прекрасен пусть судят современники), а у гуннов и тюрок было совсем другое, они называли свою огромную державу Тюркский Вечный Эль (от слова эл — «народ», т. е. народное единство). Этот каганат был великой державой, которая остановила китайскую агрессию, сражалась с Персией, немногочисленные тюрки держались против Китая, и против Персов, и против Золотой Византии.

А.М. — Тогда почему же Великий тюркский каганат потом был разбит, стал жертвой уйгуров и других небольших племен?

Л.Н.Г. — Дело в том, что в мире все стареет, все имеет свое начало и конец. История Западной Европы наглядно показывает, что идет сплошная линия плавного прогресса. Был, например, Рим с 2 млн. населением во II в., а в VI в. осталось 6.000 людей и империю захватили дикие германцы. И я не могу сказать, что сейчас, в XX в. они настолько же сильны и самоуверенны как тогда, они многое потеряли. В истории нет такой империи, которая впоследствии не разрушалась бы рукой вчерашних вассалов. Так же и с древними тюрками.

А.М. — Древние тюрки занимали только небольшую часть современной Монголии, а кругом были другие народы. Сегодня же тюркские народы распространены от Тихого Океана до Европы. Не противоречит ли это с Вашими словами об этнической старости?

Л.Н.Г. — Нет, не противоречит. Конечно, у современных тюркских народов кроме языка, который распространился и выдерживает конкуренцию со всеми языками мира, много общего и в характере. Они доблестны в деле и верны в жизни. Даже Московская Русь, которая была подчинена Золотой Орде и должна быт ненавидеть ее, на самом деле принимала к себе всех половецких тюрок, которые желали служить у нее. И только благодаря этому она устояла под жутким напором Запада, когда на Севере давили немцы, в середине поляки, на юге — венгры. Дружба русского народа с тюркскими народами помогала России удержать такую огромную границу от Финского залива до Одесского лимана. Тюрков объединяет общая ментальность, настроение, душа. Но при этом каждый современный тюркский народ формировался по своему. Как известно, племя курыкан, которое было близко к уйгурам и враждебно относилось к древним тюркам, ушло на Север и создало новый этнос якутов. Сами древнетюркские народы застряли в Саяно-Алтае. Это — потомки Телесской группы — телеуты, теленгиты, алтайцы. Казахи — народ молодой, возникший в результате распада империи Чингизхана. Особое происхождение у туркменов. Они в древности были известны как парфяне, которые в 250 г. до н. э. выгнали македонцев из Ирана, захватили его целиком, но с персами не слились, составили слой, близкий к феодальным аристократам. А персы были дехканами и составляли пехоту. Когда Сасаниды взяли власть в 225—226 г., они совершенно беспощадно истребили основную линию аристократии, но сохранились три младшие аристократические фамилии, Карены, Сурены и Михраны. Карены были в Армении, властвовали там, Сурены — в Хорасане, а Михраны — на современной территории Азербайджана. Но те и другие были парфяне, которых персы за своих не считали, хотя со стороны особой разницы между ними не было. Вот потомки этих парфян в VI — X вв. смешались с местными тюрками, приняли их язык, обычаи, сохранив только свой антропологический тип, и стали родоначальником западной ветви тюркских языков.

А.М. — Лев Николаевич, книга «Древние тюрки» является азбукой тюркологии, в том числе этнической истории современных тюркских народов. Как у всякой другой книги, у нее тоже, наверное, своя судьба, а судя по названию и времени написания, несомненно, не такая уж сладкая?

Л.Н.Г. — Безусловно. Еще в молодости я увлекался книгами М. Рида и Ф. Купера о североамериканских индейцах. И мои симпатии были всегда на стороне индейцев, а не колонизаторов, которые обращались с ними по-хамски. И когда я стал изучать Великую Степь и нашел там аналог индейцев в виде степных кочевых народов, в виде тюрков и монголов, то мои симпатии, естественно обратились к ним. Первая работа у меня прошла очень хорошо — когда мне удалось найти всех ханов, установить их родственные отношения и генеалогию в Великом Тюркском каганате, существовавшем в VI—VIII вв. (В 745 г. он развалился). Эта работа принесла мне и уважение окружающих, и хорошую отметку в Университете. Но потом обстоятельства прервали мою работу. И снова к тюркам я вернулся довольно поздно, однако я не терял время. У татарина я научился татарскому языку, запоминал казахские слова, долго был в Узбекистане. Во всяком случае, эту кыпчакскую группу я освоил, так что даже довольно бодро говорил. Но это было давно и, естественно, без практики язык уходит. И когда, я вернулся из Берлина, я был принят как победитель-солдат, и я с удовольствием вернулся к тюркологическим занятиям, написал диплом о тюркских воинах VIII в., статуэтки, которых хранятся в музее этнографии и частично в Эрмитаже, Все было замечательно и тут появилось постановление Жданова, которому не понравились стихи моей матери. После этого мне быстро была испорчена жизнь на 180°. Из Института Востоковедения меня прогнали на том основании, что я знаю 5 языков, а не 3 как полагалось. Успел написать диссертацию «Подробная политическая история первого Тюркского каганата», и я ее защитил уже в Университете на историческом факультете. Против меня выступал только один доктор и заслуженный деятель киргизской науки Александр Натанович Бернштам. Он против меня выдвинул 16 возражений. 16 членов комиссии голосовали, учитывая его возражения и мои ответы: 15 было — за, 1 — против. После этого мне опять пришлось отправиться в Сибирь, откуда я вернулся только в 1956 г. Там я при моем большом тюремном опыте, устроился в библиотеку и начал писать работу об истории древних тюрков, начиная с гуннов. Когда вернулся домой, я написал и историю тюрков Великого Тюркского каганата и защитил докторскую диссертацию, на этот раз единогласно. Но, к сожалению, эта книга никого не интересовала. И вдруг случилось событие мирового глобального масштаба. Мао Цзе Дун предъявил территориальные требования на Монголию, Сибирь, Казахстан, Украину и даже, кажется на Москву. И никто не мог, ему ответить, потому что симпатии наших китаистов и тюркологов, которых все любили, уважали, все время были на стороне Китая. А только я один оказался, который с детства предпочитал тюрок китайцам. Я считал, что китайцы, конечно, народ умный, образованный, творческий, но это не значит, что они должны подчинять себе тюрок и монголов, и моя симпатия была к древним тюркам, и поэтому мне удалось написать историю их каганата. И вот когда под диктовкой сложившейся обстановки ее опубликовали, то оказалось, что китайские, территориальные притязания ни на чем не основаны, что граница Китая Великая китайская стена, а Монголия, Алтай, Южная Сибирь — самостоятельная культура со своими историческими ритмами. Мой один дружок, который, после нашего знакомства попал в ЦК работать, спрашивал: «Неужели вы можете дать аргументы всей китайской науке?». Я говорю — «Да». И он не поверил, и поэтому книга моя прошла, но она не дала никакой реакции. Мне было безумно тяжело, что примерно в течение 20 лет я не слышал ни одного отзыва на эту книгу, никакого резонанса. Первые кто отозвались, были якуты. После этого заинтересовались казахи. Но они мне сказали, что впервые, когда вышла эта книга, они не поверили, что где-то в Москве или Ленинграде о казахах или турках могут писать добродушно. Для этого надо было прочитать книгу, а книга большая. И вот эти 20 лет я продолжал, стиснув зубы, заниматься тюрками, я вел свое повествование с VIII в. до XII в.

А.М. — Читателям будет интересно знать о Ваших других исследованиях.

Л.Н.Г. — У меня исследования шли по двум линиям. Одна — продолжение истории кочевых народов: тюрок и монголов, их связь с Китаем. Эта работа уже напечатана. А сейчас я сдал в печать другую работу «Древняя Русь и Великая Степь», где показываю, что конфликты между древними русичами и кочевниками кипчаками были случайными, намного значительнее были конфликты, например, между Черниговым и Киевом, т. е. это была одна система — славянотюркская.

А другая линия моего исследования чисто теоретическая. Был такой случай с одним азербайджанцем у нас в лагере, Рза Кули, сейчас живет в Баку. Химик, тихий, скромный человек. Он резал для себя сало, чтобы поесть, а кто-то стоял над ним, кричал и сыпал грязь ему на дастархан. Рза Кули сказал: «Отойди». Тот хотел ударить его по лицу всей ладонью, а Рза Кули мне рассказывал: «Если бы он меня ударил, я должен был или его ударить или погибнуть». Поэтому он порезал ему ладонь. Тот побежал сразу куда-то. Рза Кули говорит: «Сижу я думаю — умру я или нет». Тот возвращается, рука перевязана, подает руку и говорит: «Ты молодец». Что отличает азербайджанца от поляка, немца, западного славянина? Они ведь не рискнули бы жизнью ради сохранения достоинства. А этот даже не задумался, у него другой стереотип поведения. И тут я начал изучать стереотипы. Этому я посвятил целую книгу.

А.М. — Ваши почитатели из Азербайджана попросили меня пригласить Вас в Баку. Что же им ответить?

Л.Н.Г. — Благодарю за приглашение. Сейчас целиком занят книгами. Не могу оторваться ни на день, тем более на неделю. Я буду счастлив, если смогу приехать в Азербайджан и подарить свои книги своим азербайджанским друзьям. Пожелание мое молодым ученым Азербайджана: не пытаться возвеличивать свой народ, он велик и без того. То, что прекрасно, не нуждается в похвалах.

Источник:gumilevica.kulichki.net/