Торнтон Найвен Уайлдер (англ. Thornton Niven Wilder, 1897—1975) — американский прозаик, драматург и эссеист, лауреат Пулитцеровской премии (1928, 1938 и 1943).В особое положение Торнтона Уайлдера поставили прежде всего семейные обстоятельства, воспитание, образование. «Богатые люди не похожи на нас с вами», – имел обыкновение говорить Скотт Фицджеральд. «Да, – иронически вторил ему Хемингуэй, – у них есть деньги». Так вот о деньгах Торнтону Уайлдеру тревожиться никогда не приходилось. С Фицджеральдом, Дос Пассосом и Хемингуэем они не только сверстники с разницей в один-два года, но еще и земляки – все со Среднего Запада, у всех у них на горизонте были Чикаго и озеро Мичиган, где мальчишкой рыбачил Хемингуэй. Но Уайлдер происходил из другой среды.

Марина Ефимова
Энтузиаст
Судьба Торнтона Уайлдера

В полдень в пятницу 20 июля 1714 года рухнул самый красивый мост в Перу и сбросил в пропасть пятерых путников…

Мое поколение смогло впервые прочесть эти строки, открывающие роман 1927 года “Мост короля Людовика Святого”, только в середине 70-х. Его перевел (замечательно) Виктор Голышев. Очарованием романа было сочетание чуть мистического, легкого, поэтического стиля с прямо-таки российской (или немецкой, манновской) серьезностью духовного исследования.

Почему погибли именно эти пятеро?.. Либо наша жизнь случайна и смерть случайна, либо и в жизни, и в смерти заложен план…

И свидетель катастрофы — францисканский монах Юнипер — расследует пять судеб, внезапно оборвавшихся вместе с ивовыми прутьями моста.

Прочтя роман, мы кинулись читать (что могли найти) об авторе: сын пастора и брат пастора, закончил Йейль, потом Принстон, изучал архитектуру и археологию в Италии, преподавал французский язык в школе при Йейльском университете, потом — латынь и греческий в Чикагском университете… Словом, профессор, профессор и профессор. Нам и в голову не приходило, что Торнтон Уайлдер был одним из самых очаровательных шутников своего поколения. Его бывший ученик писал в воспоминаниях о своих школьных годах:

Мы любили мистера Уайлдера. Он не был похож ни на кого из преподавателей и всегда говорил неожиданные вещи. Например, когда мы с забывчивой медлительностью переодевались ко сну в общей спальне, застывая на несколько минут с носком или рубашкой в руках, мистер Уайлдер никогда не говорил раздраженно: “Побыстрей, пожалуйста, джентльмены…” Нет, задумчиво поглядев на нас некоторое время, он вдруг делал вид, что пытается загородить собой дверь, и взволнованно говорил: “Нет-нет, мисс, вы не можете войти… это — спальня мальчиков!..” Раздавался общий вопль, туча носков, брюк и джемперов падала на пол, и в минуту все были под одеялами.

Однажды кто-то из нас сказал ему: “Вы много курите!” Он сразу согласно кивнул: “Не останавливаясь. Прикуриваю одну от другой начиная с 1918 года”. Мы любили его за веселую терпимость к нашему идиотизму и нечастое, но вовремя проявленное внимание к нашим чувствам. Мы понимали, что он разглядывает нас с интересом, похожим на интерес зоолога к обезьянам. Но в школе все мы изголодались хоть по какому-нибудь интересу[1].

Все биографы пишут о необычайной образованности Торнтона Уайлдера. Это подтверждает и литературный критик, профессор университета Монтаны Дэниэл Хайберман, лично знавший писателя:

Он уже в юности был эрудитом. Одним из его главных увлечений была испанская литература, особенно — Лопе де Вега. А его роман “Небо — моя обитель” основан на книгах Сервантеса. В немецкой литературе он смаковал вещи Гессе, насколько я помню. Разумеется, он прекрасно знал русскую литературу и даже с помощью кого-то из славистов перевел чеховскую “Чайку”. В общении Уайлдер был очарователен, скромен и уступчив, но только до тех пор, пока речь не заходила о литературе. Тут он становился человеком абсолютно категоричных мнений, хотя часто выражал их в очень смешной форме. Он так много знал, что испытывал энтузиазм по поводу вещей, которые мало кто читал: например, обожал письма мадам де Севинье[2].

Считается, что именно письма мадам де Севинье послужили примером для писем маркизы де Монтемайор к дочери в первой новелле романа “Мост короля Людовика Святого”. Однако письма были и семейным жанром Уайлдеров. Сам Торнтон писал их сотнями: брату Амосу, сестрам Изабелле и Шарлотте, отцу, любимому профессору Уэйгеру, бывшим ученикам, старым друзьям и новым знакомым и, главное, матери. Письма маркизы де Монтемайор были посланиями любви (безответной) к дочери. Письма 20-летнего Торнтона были посланиями сыновней любви:

…Если бы коллеги узнали, сколько времени я трачу на письма матери, меня бы уволили. Вы знаете, что для моих сверстников матери — это люди, которые портят удовольствия?.. Все остальное — литература. А я приеду специально для того, чтобы повидать Вас, 17 ноября, в пятницу. (Пожалуйста, до этого времени приучите себя к мысли, что у меня отросли усы… чтобы у нас было время поговорить о чем-нибудь другом…) Со времени Средневековья сколько взрослых мужчин покрывали 100 миль ради счастья Вас увидеть?.. И всю дорогу думали о Вас?.. И признавались под присягой, что они поняли самые восхитительные места из всемирной литературы только в свете Вашей личности?..

Мадам, хотя я считаю, что Вы слишком молоды для этой роли, я, тем не менее, торжественно прошу Вас: станьте моей матерью… Согласны ли Вы взять этого человека в сыновья, чтобы осуждать и баловать, дразнить, провоцировать и видеть его лицо во время тысяч завтраков… И да поможет Вам мадам де Севинье[3].

Роман “Мост короля Людовика Святого” посвящен матери. Это было третье литературное произведение Уайлдера. Первое — “Воспоминания римского студента” — было юношеским опытом. Второе — роман “Каббала” (якобы из жизни римского высшего света, увиденного им краем глаза во время учебы) — обратило на себя внимание критиков. Третий роман (“Мост…”) вышел весной 1927 года. Отзывы критики, особенно британской, потрясли автора (тогда школьного учителя). Знаменитый палач новичков критик И. В. Лукас писал “Давно не читал ничего столь оригинального…” Другой критик отметил “тонкую идею…” Обозреватель журнала “Ивнинг стандард” писал: “Никогда не слышал имени Торнтона Уайлдера, но ‘Мост…’ — вещь абсолютно первоклассная”. Американцы подхватили восторги англичан, и роман получил Пулитцеровскую премию. Уайлдеру был 31 год. Однако через три года, в 1930-м, после выхода его романа “Женщина из Андроса” (по пьесе древнеримского автора), в печати разгорелась жаркая полемика, в которой участвовали главные критики того времени, в частности, Майкл Голд:

Уайлдера волнуют маленькие лавандовые трагедии сказочных королевств… А где улицы Нью-Йорка, Нового Орлеана, Чикаго? Где безработные?.. Где дети-рабы на свекольных полях?.. Где страсти и смерти пенсильванских шахтеров?..[4]

Голд был прямо-таки американским Писаревым. Но за нелепыми требованиями непременного участия писателя в социальной и политической борьбе стояло и некое другое, более глубокое несогласие, которое так определил наш современник — поэт и литературовед Лев Лосев:

Для Голда Торнтон Уайлдер был, если так можно выразиться, беззастенчиво религиозным писателем. Присутствие божественного начала можно, разумеется, найти и у других его современников: у Фолкнера, Хэмингуэя, Фитцджеральда. Но, в отличие от них, Уайлдер был откровенно религиозен, он не скрывал, что как писателя его больше всего интересует присутствие Господа и Божьего замысла во всем, что происходит с человеком на земле. При этом он не был приверженцем какой-то определенной конфессии, это все было скорей на уровне некой личной философии. В его пьесе “Наш городок” есть чудная сцена: героиня со смехом цитирует письмо пастора, точней, адрес, который пастор надписал на конверте. Сначала нормально: улица, город, округ Стэттон, штат Нью-Гэмпшир, Соединенные Штаты Америки. А дальше: “Североамериканский континент, Западное полушарие, планета Земля, солнечная система, Вселенная… мысль Господа”. Собеседник героини говорит: “И почтальон нашел?! Подумать только!”[5]

Поскольку Уайлдер не принадлежал ни к какой конфессии, его религиозность все трактовали по-своему. Голд писал: “Религия в книгах Уайлдера есть религия Христа как главного английского джентльмена. Этот англо-католицизм — последнее прибежище американского литературного сноба…”[6]

Одни (в том числе и главный литературный критик того времени Эдмунд Уилсон) выступали против Уайлдера… другие — за него, в том числе Гертруда Стайн и известный издатель Джон Фаррар (“Фаррар, Страус и Жиру”). Одни не желали знаться с Уайлдером, другие приглашали его на обеды, на чтения, присуждали премии… Реакция самого Уайлдера была краткой: “Я ненавижу все побочные продукты литературы, кроме денег”.

“Энтузиаст” — так назвал книгу о Торнтоне Уайлдере его биограф Гилберт Харрисон. И, конечно, не случайно: на все события жизни Уайлдер реагировал одинаково — с энтузиазмом. Еще будучи школьным учителем, он писал своему бывшему профессору:

Меня предупреждали: никогда не учи в школе — это убийственно скучно. Но я нашел здесь массу удовольствий: во-первых, отношения между тобой и классом, в котором ты сумел пробудить интерес. Во-вторых, наблюдения за существами, которые поступают, говорят и двигаются с такой трогательно бездумной естественностью… А когда они спят, сопя в 32 носа своими синуситами, аденоидами, гландами и сорванными связками, я даже их люблю… Мы ездим с ними смотреть китов с ламповидными глазами, которые дефилируют вдоль нью-джерсийского берега[7].

Таким же энтузиазмом отличалась и реакция Уайлдера на критику его первых романов… Он сразу написал две одноактные пьесы, где дело происходит в Америке (как требовали критики), плюс — одобренный литературным истеблишментом роман “Небо — моя обитель” (путешествие по Америке коммивояжера Джорджа Браша) и в 1938 году замечательную пьесу “Наш городок” — самую американскую из всех американских пьес. Пьеса по тем временам была новаторской. Она начинается авторской ремаркой: “Занавеса нет, декорации нет (кроме двух столов со стульями по разным концам сцены). На пустом просцениуме — помощник режиссера. Полутемно”.

ПОМРЕЖ. Название нашего городка — Гроверс Корнер, штат Нью-Гэмпшир. Население — 1700 человек. Первый акт показывает один день в нашем городке, 7 мая 1901 года. И сейчас раннее утро этого дня… несколько минут до рассвета. Восток — вон там… видите, там уже чуть светает. Вон там — Главная улица… Там — Конгрегационная церковь… Через улицу — Пресвитерианская… Методистская и униатская — вон там… Баптистская — у реки. Католическая — за железной дорогой…[8]

В этой пьесе нет ничего, кроме течения жизни, от безмятежного детства до безнадежной старости, от юной любви Джорджа Гиббса и Эми Уэбб до полного охлаждения друг к другу их немолодых родителей… от рождения (неизвестного младенца в польском предместье в начале пьесы) до смерти Эми от родов и ее похорон в последнем акте… Пьеса движется незамысловато, но с такой значительной неумолимостью, что зритель (если ему повезет увидеть хорошую постановку) сидит, как загипнотизированный, долго не понимая, в чем гипноз. И только в конце, после похорон Эми и разговора мертвых на кладбище, в зрительном зале, как лава в проснувшемся вулкане, поднимается волна любви к уходящей жизни.

В 1939 году спектакль “Наш городок” (в котором помрежа-ведущего играл сам Торнтон Уайлдер) зрители приняли “на ура”. Но Голливуд тут же убил пьесу, сделав сентиментальный фильм, в котором Эми выздоравливает, рожает второго ребенка… словом, “хэппи-эндинг”. Фильм я не смогла досмотреть до конца, но мне выпало счастье в начале 90-х увидеть в Нью-Йорке постановку режиссера Грэгори Мошера, которая стала для меня прямо-таки новым религиозным опытом. А через несколько лет сам режиссер Мошер объяснил мне свое отношение к этой пьесе:

Пьесу “Наш городок” обычно считают объяснением в любви к американской провинции с ее безыскусностью и смирением. Но мне всегда была подозрительна эта трактовка, потому что в пьесе с самого начала есть неизбывная печаль. Вчитавшись в биографию автора, я обнаружил, что пьеса была написана в Европе, после Мюнхенского соглашения. Чудовища сорвались с цепи. Может быть, пьеса была панихидой по Западной цивилизации… ностальгией по жизни, а не по Америке маленьких городков и не по мороженому с содовой? В пьесе есть и радость, и шутки, и юная любовь, но за всем этим незримо стоят (как плакальщицы в греческой трагедии) судьба, смерть, печаль и… память о любви. Словом, эта пьеса не так проста, как обычно ее представляют. И когда ее ставишь, нельзя упрощать себе задачу, нельзя упрощать эмоции.

…Я помню, Сьюзен Сонтаг пришла на спектакль — просто потому, что друзья настояли. Я слышал, как в уборной у кого-то из актеров она говорила приятелю: “Почему я должна смотреть ‘Наш городок’? Будто у меня других дел нет…” Но она подошла ко мне уже в первом антракте и потом после спектакля, и призналась, что ужасно недооценивала эту пьесу[9].

В 1948 году читатели с восторгом встретили роман “Мартовские иды”, но с начала 50-х годов отношение к прозе Уайлдера в Америке стало меняться. Профессора в университетах учили студентов, что настоящая американская проза — это Сол Беллоу, Филипп Рот и Норман Мейлер… настоящая драма — Артур Миллер и Теннесси Уильямс, а Торнтон Уайлдер — старомодный и посредственный писатель. Литературная молодежь (в том числе и Теннесси Уильямс) улюлюкала на его публичных выступлениях… Эту смену литературных вкусов и статусов так объясняет профессор Дэниэл Хайберман:

В 60-х Уайлдер уже не выглядел тем новатором-экспериментатором, каким он казался в 30-40-е годы. Дело, я думаю, отчасти — в триумфе стиля, который литературные неофиты подняли на щит. Между тем никто не прокомментировал это лучше самого Уайлдера, который сказал: “Многие считают, что литература — это стиль, в то время как литература — это код сердца…” Но была и другая важная причина. В 50-60-х годах литературную сцену заняли так называемые “сердитые молодые люди”, и им претило то смиренное приятие жизни, которое свойственно Уайлдеру. К тому же он был слишком образован. В 60-х знания были не в моде[10].

Об этом уайлдеровском приятии жизни напомнил однажды священник нью-йоркской епископальной церкви Нил Блатц:

Помните, в конце романа Уайлдера “День восьмой” есть такая сцена: герой показывает собеседнику ковер. Сначала — изнанку: “Смотри, какой тут хаос, какие перепутанные и грязные нитки. Это — наш мир, каким мы, люди, видим его”. Потом он переворачивает ковер и показывает его наружную сторону: “А таким видит наш мир Бог — дивный рисунок, который мы не всегда способны заметить”[11].

Роман “День восьмой” был написан как раз в 60-е годы. В эти два десятилетия (50 и 60-х) Уайлдер создал два произведения, совершенно противоположных и по жанру, и по духу. Одно — пьеса “Сваха”. Эта комедия стала, может быть, самым популярным в мире мюзиклом. На музыку она была положена композитором Джерри Германом и получила название “Хелло, Долли!”. Потиражные с этого мюзикла стали основным доходом Уайлдера в старости, что было чрезвычайно кстати, поскольку писатель, начиная с 1929 года, практически содержал двух своих сестер.

Чтобы написать второе из двух упомянутых произведений, Уайлдер на год уехал в Аризону. То есть уехал он куда глаза глядят, но осел в аризонском городке Дуглас просто потому, что там у него сломалась машина. И там он создал “День восьмой”, который (по словам кого-то из тогдашних критиков) “начинается как загадка убийства, но постепенно превращается в загадку духа”. Каждый персонаж этого романа вынужден решить, какому закону он должен следовать: человеческому, который он твердо знает, или божескому, о котором он только догадывается.

Торнтон Уайлдер, отвергнутый и литературными, и академическими кругами в начале 60-х, прожил еще 15 лет. Но было бы ужасной ошибкой думать, что эта отверженность, этот “побочный продукт литературы”, хоть как-то отразился на его жизни. Уайлдер и в старости мог сказать про себя то, что сказал в юности, в письме к брату:

Знаешь, отчего во мне так много энергии? Оттого что мой брат-двойняшка умер при рождении, и его энергия добавилась к моей. Я постоянно чувствую энтузиазм: по поводу идеи, или книги, или человека[12].

Еще в молодости, в начале 30-х годов, когда Уайлдер стал профессором Чикагского университета, в ресторане с ним случился обморок. Это был результат переутомления, и писателю пришлось даже провести месяц в санатории. Но случилось это не оттого, что он переработал, а оттого, что перегулял. Биограф пишет:

Он завтракал с племянницей писателя Стивена Крэйна, обедал с драматургом Ноэлом Кауардом и со своим студентом, будущим президентом Йейля Эдвардом Леви, а ужинал с поэтом Робертом Фростом после вечернего спектакля. Он ездил в Калифорнию к кинорежиссеру Джорджу Кьюкору (у которого иногда был консультантом), ездил в Париж к Гертруде Стайн и в Вену к Зигмунду Фрейду, с которым вел долгие беседы. Он обсуждал музыку с Владимиром Горовицем и живопись с Джорджией О’Киф. Он навещал в больнице Дороти Паркер, пил в нью-йоркском баре с писательницей Уиллой Кэсер, и у него было по три коктейль-party на неделе[13].

Это — в 1933 году. И то же самое было в 1975-м, только с новыми друзьями — старые почти все умерли. 7 декабря Торнтон Уайлдер (ему было тогда 78 лет) собирался на званый обед к капеллану Йейльской церкви Уильяму Коффину. Перед обедом он прилег вздремнуть и умер во сне.

К книге “Энтузиаст” биограф взял эпиграфом фразу из любимого Уайлдером философа Серена Кьеркегора:

Голос, который провозглашает радость, но в котором слышна боль, доходит до сердца и остается там как сокровище.

—————————————-

[1] Из книги Gilbert A. Harrison. The Enthusiast: A Life of Thornton Wilder. — Ticknor & Fields, 1983.

[2] Из интервью профессора Дэниэла Хайбермана (университет штата Монтана), данного М. Ефимовой (радио “Свобода”, 1997).

[3] Из книги Gilbert A. Harrison. The Enthusiast: A Life of Thornton Wilder.

[4] Из книги Gilbert A. Harrison. The Enthusiast: A Life of Thornton Wilder.

[5] Из интервью профессора Дартмутского университета Льва Лосева, данного М. Ефимовой (1997)

[6] Из книги Gilbert A. Harrison. The Enthusiast: A Life of Thornton Wilder.

[7] Там же.

[8] Перевод М. Ефимовой (в сокращении).

[9] Из интервью режиссера Грегори Мошера, данного М. Ефимовой (1997).

[10] Из интервью профессора Дэниэла Хайбермана.

[11] Из интервью, данного Владимиру Морозову (радио “Свобода”, 1997).

[12] Из книги Gilbert A. Harrison. The Enthusiast: A Life of Thornton Wilder.

[13] Там же.

Источник: «Иностранная литература» 2014, №1