Одна из последних встреч, на сей раз с живым Хикметом (но жить ему оставалось недолго), состоялась у Мехти Гусейна в гостинице «Москва»: он ночью позвонил мне, только что прилетев из Турции, просил утром к нему придти, какие-то просьбы – летит домой, не успевает; ездил в Турцию по личному приглашению тамошнего нашего посла (иначе визу не получишь: кто в Турции рискнёт пригласить советского писателя, депутата и прочее?). Явился к Мехти, а у него… Назым, в такую-то рань! Взволнованно слушает рассказ о Турции, закрытой для него, а Мехти не может скрыть радости, он счастлив, в глазах – довольство, первый азербайджанский писатель, побывавший в Турции, говорит взахлёб, на столе разбросаны привезенные турецкие газеты, журналы, книги и, слушая, Назым лихорадочно рассматривает то одну, то другую… И Назым вдруг просит Мехти дать ему на время хоть что-то почитать, я тебе тут же верну. Ликованье на челе Мехти угасает, сменяясь унынием: не привык в просьбе отказывать, тем более Назыму, но и расставаться с привезенным не может: Извини, дам потом, очень нужны для путевых заметок; выйдут на русском «Месяц и один день» после смерти Назыма и в канун смерти самого Мехти в 1965-м. Поэт простился и ушёл, от волнения забыв на крышке пианино защитные очки. Мехти сник, показалось, что переживает, что отказал ему и с жаром рассказывал о Турции тому, кто переживает невозможность поездки на родину. Погрустнел: Возьми очки, – заметил устало, – передашь ему.

Назым Хикмет
МОИ ПОХОРОНЫ

Из нашей ли двери вынесут мой гроб?
И как меня спустят вниз — у нас третий этаж?
В лифт гроб не войдет,
лестница узка.

Наверное, солнце будет на камнях двора и полно
голубей,
а может быть, будет снег — весь в криках детей,
а может быть, будет дождь, и мокрый асфальт,
и мусорные баки, как всегда, во дворе.

Если положат меня в грузовик с открытым лицом,
как всех здесь кладут,
может, голубь уронит что-то на лоб —
примета добра,
если даже не будет оркестра — прибежит детвора;
детям нравится быть на похоронах.

Кухонное наше окно поглядит мне вослед,
наш балкон мне помашет мокрым бельем.
Я жил в этом дворе и был очень, очень счастлив,
долгой вам жизни, люди моего двора!

1963

Чингиз Гусейнов
НАЗЫМ ХИКМЕТ: СТРАНА МОЯ В ИНФАРКТЕ МОЕГО СЕРДЦА
(К 50-летию со дня смерти поэта)

Каково было жить турецкому поэту-эмигранту вне родины, откуда, из тюрьмы, он бежал в 1950-м, будучи всемирно известным поэтом. И никогда уже не мог вернуться в Турцию – умер и похоронен в Москве, на чужбине, в 1963-м. А ведь поэту, выходцу из семьи крупных военачальников-пашей, прочили – вполне подходящая стать, высок и строен – судьбу турецкого адмирала. Осуждённый за «коммунистическую пропаганду», Хикмет должен был выйти из тюрьмы… – об этом он сам вспоминал на своём 60-летии в ЦДЛ: «17 лет тюрьмы, который мне дали, не такой уж большой срок. Есть осужденные на 30 лет.

Я должен был сидеть в тюрьме до 1964-го года… Да, политзаключенный, и ещё томиться в одиночной камере: не с кем говорить годами, выходишь – почти разучиваешься говорить». Обманув охранников – приучил к чёткому режиму прогулок, потом нарушил, избегнув слежки, бежал из тюрьмы, и – на советской подлодке в СССР.

Помню слёзы на глазах Назыма, когда его чествовали: тяжка разлука с родиной. Михаил Светлов: «Мы видели прирученных поэтов бурь… Но Назым – из истинных поэтов бурь». Прозвучала «Моя автобиография» в переводе Бориса Слуцкого, без запятых и точек, как сама жизнь, ибо точка – смерть: Одним знакомы виды трав Другим виды рыб А мне виды разлук Мне было тридцать шесть когда За полгода я прошел четыре метра По бетонному полу одиночки Мне было пятьдесят девять когда за восемнадцать часов я перелетел из Праги в Гаванну Низвергались идолы по осколкам Меня не раздавили. Показали мультфильм по сценарию Назыма «Влюбленное облачко», а народ не расходился, ждал чего-то, поэт встал с первого ряда: «Кажется, – обратился к залу, – уже ничего показывать не будут. Спасибо вам!»

Чуть ли не первая встреча по приезде в СССР – со студентами МГУ в так называемой Коммунистической аудитории, вела вечер студентка восточного отделения Лариса Лебедева, готовилась стать тюркологом, прочитала на радость поэту его стихи на турецком … – я на той встрече не был: лежал с воспалением лёгких в больнице, что рядом со Стромынкой.

Назым любил пространственно-временные перемещения: Мои девятнадцать лет проходят на площади Баязита [турецкий символ оттоманского величия], поднимаются на Красную площадь [символ революционный], спускаются на площадь Согласия [хаос гармонии?], я встречаю Абидина [Дино: наконец-то живая душа – встреча с родиной, но оба изгнаны], и мы говорим о площадях… [для новых прыжков?]. Даже лучшие переводчики не могли передать дух его поэзии, сокрытую в ней элегичность, боль, неистребимый минор, раскрыть тайну воздействия оригинала на читателя; тут всё просто, ясно, никаких словесных игр, а в переводе выходит плоско и банально; история знает непереводимых поэтов.

Ностальгия по родине частично компенсировалась поездками в Баку, город молодости, куда Назым приезжал в 20-е, когда учился в знаменитом Коммунистическом университете трудящихся Востока: КУТВ готовил кадры для «экспорта революции»; Назым оказался никудышным революционером, а коммунистом советского образца – подавно: а в творчестве, если вспомнить его сатиру «А был ли Иван Иванович?» о неизбежности «культа» при коммунистическом строе, — даже антикоммунист; я попал на генеральный просмотр: спектакль – даже в оттепельные годы! – запретили. Тогда же – стихи о «культе»: Однажды утром исчез он Исчезли его сапоги украшавшие площади и универмаги Его тень с деревьев Его усы из нашего супа Его глаза со стен наших комнат И с груди нашей сняли груз тяжкий Тонны камня бронзы гипса И тонны бумаги Не люблю людей чугунных и бронзовых Если не спускаются с пьедесталов погулять среди нас.

Как-то Назым рассказывал о жизни в Москве в годы учёбы: «Литобъединений было столько, сколько футбольных команд, но разница между ними – каждая команда имеет устойчивых болельщиков, а читатели часто меняли кумиров». Услыхал Светлова, понравилось про гранату, сочинил похожее, потом узнал: не граната, которая взрывается, а Гранада, город в Испании; Маяковский вёл вечер поэзии в Политехническом музее, это был 1923-й год, митинг с участием членов Коминтерна на тему «Революция и литература»; Назым волновался, а тот ему: «Не дрейфь, турок, всё равно никто не понимает, можешь читать что угодно». Вспоминал Мейерхольда, Таирова, хотел инсценировать в стихах ленинские работы, были как учебники, – «Материализм и эмпириокритицизм», «Империализм как высшая стадия капитализма»». «В ранних моих пьесах – элементы кино и всякие другие трюкачества. Написал и возгордился в душе. Тщеславие! Но нечем гордиться!». О пьесе «Череп» («Кялля»): сидел в одиночной, друг, директор модерн-театра в Стамбуле предложил написать пьесу. За неделю завершил. Ничего страшнее одиночной камеры: не с кем говорить годами, выходят – разучиваются говорить. Горд, что в Баку вышел первый сборник стихов: Гунеши иченлерин туркусу, «Песня пьющих солнце».

В годы оттепели широко отмечались праздники культур, юбилеи писателей, не раз приходилось бывать с Назымом в Баку, видеть, с какой радостью окунается в стихию языка, купается в тюркском, ощущая себя будто в Стамбуле. Официальные встречи, конференции шли в Азербайджане, как правило, на русском, ибо на мероприятиях участвовали представители многих народов, могли понимать друг друга только по-русски; так вот, поднимается на трибуну высокий, голубоглазый, красивый мужчина и произносит «Азиз кардешлерим!» – зал тотчас взрывается. А потом – овация буквально после каждого турецкого его слова на фоне торжествующего русского.

Назым говорил коротко на собраниях в СП, появится, говорили о нём, точно солнечный луч, сверкнёт на секунду, скажет несколько талантливых слов и – исчезнет. И в Баку: фразы его короткие, теплые, сердечные; мы обожали турецкую речь, а заодно и турок; любовь поостыла чуть-чуть в постсоветские годы в условиях рынка: оказывается, турки ничем не отличаются от тех своих, для которых деньги – превыше всего, и можно продать ради обогащения всё и вся, и честь, и совесть.

Из последних поездок в Баку – на юбилей Сабира, есть статья Хикмета о нём: О Сабире написано много томов, будет ещё. Два урока преподал нам, которые учат: мужеству, геройству, неустрашимости. Беспощадной борьбе с явлениями, которые тянут народ назад. Искусству владения пером, литературе, достигшей философских глубин, силой обнажённого клинка обладающей. И – мастерству, живости, образности. Замечательно, что азербайджанцы имеют такого поэта, как Сабир.

Принимал участие Хикмет и в торжествах другого нашего классика – Мамедкулизаде, сокрушаясь, что тот не знаком туркам.

С тех пор, как живу в Переделкино, выступаю гидом по Хикмету, рассказываю туркам об их земляке, выработал «назымовский» маршрут: дача, где жил в Переделкино, тоже было для него неволей – при Сталине место закрытое для посещения иностранцами; далее дом-музей Пастернака.

«[2001] 3 июля, вт: очень жарко. Неожиданное явление с переводчицей симпатичных турчанок (готовили документальный фильм к столетию поэта), Джан, или Душа, и Гиймет, Бесценная, с ними оператор. После посещения дома-музея пришлось мне стать Назымом: сняли в спину, будто я – это он, навестивший только что Пастернака, и уходит, покидая дом, по узкой аллее вверх, такой кадр.

Не успели вернуться к нам на чай – явился негодующий Евтушенко (ему не перезвонили, что придут), зашёл в калитку и с вызовом: «Вы что, меня не узнаёте?!» Выдал переводчице за оплошность в организации встречи, тут же на участке дал интервью туркам – де, Сталин намеревался организовать убийство Назыма. Поэт следил за русской поэзией, высоко ценил «оттепельные» стихи Евтушенко, однажды попросил у меня его телефон – выразить восторг от строк: «Покуда наследники Сталина есть на земле, Мне будет казаться, Что Сталин ещё в мавзолее».

Я рассказал туркам – хотели знать про личную жизнь Назыма – о его любви к молодой красивой Вере Туляковой, писателю-сценаристу. Интерес к интимной его жизни в Турции ныне велик, вышло большое исследование «Любимые женщины Назыма», эпиграф – его же слова: «Тому, кто не влюблён, жизнь – не жизнь»; первая подростковая любовь – Сабиха, дочь влиятельного вельможи султана Абдул-Гамида II, ей посвящены первые стихи: «О женщина с чёрными глазами, как ты прекрасна!» Потом Азиза, любовные о ней стихи. Женитьба в Москве на турчанке Нусхет, дочери врача-турка, эмигранта, преподавал в Баку: училась с Назымом в КУТВе, заболела, вернулась в Баку, их с отцом выслали в Турцию за «проповедь пантюркизма», в 1924-м развелись. Позже – вторая женитьба, от которой сын, ему ныне более шестьдесяти… К Назыму в Переделкино прикрепили Галину Колесникову, молода, красива, стала лечащим врачом и… любовницей; а может, и докладывала о нём, куда надо… Приняв советское гражданство, Хикмет женился на Вере Туляковой, ей посвящена лирическая поэма Солома волос и глаз синева. Но прежде сумел усыпить бдительность Галины Колесниковой, неотступно следившей за каждым его шагом, и это его тяготило, но терпел, пока не полюбил другую, и, как некогда обманул тюремщиков, так и теперь сумел бежать от неё: вышел в домашних тапочках и пижаме проводить приятеля (Акпера, моего друга, он и рассказал эту эпопею), и… сел в его машину. Ищи-свищи теперь его: укатил на Кавказ, а потом (годы уже были не столь строгие, пик оттепели) объявил, что полюбил другую. Но в знак благодарности оставил Галине автомашину, купил дачу в Кунцево, что тоже стоило больших денег, помог устроиться на работу по специальности в поликлинике Литфонда (как-то пришла по вызову в качестве лечащего врача и к нам).

Был у Назыма в Переделкино дворняга Карабаш с примесью кавказской овчарки, здоровый, сильный, свирепый, и жена-врач, покидая дачу, продала его, но собака неоднократно рвала на новом месте цепи и прибегала на дачу, сторожила её, пустую, а то металась по Переделкино, наводя на всех ужас. Позвонили Назыму, чтоб забрал своего пса. Поэт тотчас приехал и состоялась его, так сказать, беседа с псом, которую точь-в-точь воспроизвожу. Поэт долго извинялся перед Карабашем: «Извини, думал, тебе здесь будет лучше, чем в городе. – Пёс отвернулся, обиженный на хозяина, которому был верен. – Я не знал, что тебя продадут, извини. – В глазах пса была тоска. – Если б знал, что тебе плохо, разве б не забрал тебя, Карабаш? – Боль у пса не проходила, лежал, отвратив взор от хозяина. – Не надо обижаться на меня, ну, честное слово, не знал, прости!» И тут в их беседу вмешалась библиотекарша Дома творчества, которая слышала весь разговор и почувствовала, что он не оставит пса, заберёт в город: «Назым, вы всегда забывали налить ему воду, он пил, где попало. Пожалуйста, не забывайте в городе давать собаке воду». «Я не то что воду буду давать, а поить кофе буду, по-турецки заваривать!» И тут собака подошла к нему, положила лапы ему на плечо – простила и примирилась, и он увёз Карабаша в Москву.

Назым питал слабость к молодым женщинам, был любвеобилен. Живи дольше, он непременно б полюбил ещё, увлечённый поиском нового источника поэтического вдохновения. Одна из них – моя студентка по Литинституту Адиля Гусейнова, москвичка, прочёл её воспоминания, они встречались с Назымом в Баку, где «случайно» оказывалась она, когда он приезжал туда; что свидетель их любви – Акпер Бабаев; что именно о ней строка в поэтической автобиографии Назыма: «Я влюбился в шестьдесят», и, читая это на юбилейном вечере, он якобы пальцем незаметно для других показал на неё; впоследствии, де, этот стих был изъят, по её версии, Верой Туляковой даже в посвящённой ей поэме «Солома волос и глаз синева» — финал в первом варианте звучал: встретил Веру «после скольких-скольких женщин», в окончательном варианте «множество» исчезло: «единственная последняя любовь, последняя жена»; а главное – поэт умер именно в тот день, когда собирался насовсем к ней переехать, он якобы был у нее накануне, сказал: «Жди!» Воспоминания убеждают… Может, увлечения женщинами – своего рода побеги от наиглавнейшей неволи, что особенно ощущалось в последние годы: разлука с родиной, языковой, творческой средой, в Турции появлялись новые писатели, о которых не знал, новые книги, которые не читал. Для писателя беда, когда не видит читателя, не слышит родной речи, лишён духовного общения, задыхаешься. Даже смерть Назыма Хикмета была символической – в ожидании вестей из родины. «Если, — говорил, — не узнаю последние известия, разорвётся сердце: а вдруг какие новости из Турции?» Утром подошел к почтовому ящику вынуть газеты и не успел: скатился вниз, сел в углу – смерть! К тому времени выстраивалась и цепь прозрений поэта, начинались его постепенные разочарования в идеях, служение которым долгие годы придавало смысл жизни, эволюция утраты идеалов, в которые верил, была болезненной. Что тогда остаётся человеку? Побег из неволи плоти в свободу духа? Не этим ли объясняется, когда некуда бежать от себя, и ранняя смерть? Побег от жизни в смерть: первая – из тюрьмы на кажущуюся волю, которая оказалась новой неволей, вторая – иллюзия побега от рабской любви-рабства в любовь-свободу, о третьей сказал только что, а четвёртая… — на памятнике над могилой силуэт Назыма – в каменном плену, жаждет вырваться наружу.

Мне посчастливилось увидеть и услышать Назыма на родине после его смерти – в 1968-м попал в Стамбул через Багдад, и не успел ступить на землю в аэропорту, как носильщик вынес мои вещи к такси. Шофёр, узнав, откуда я, сказал: «У вас жил предатель турецкого народа! Не слышали? Это о нём Ататюрк: Надо повесить, а потом сесть у его ног и горько зарыдать!» Да, я слышал об этих словах вождя турецкого народа, сказанные в гневе: «повесить», ибо коммунист, и «зарыдать», ибо погиб большой поэт. «Останови, сказал ему, не хочу ехать в машине человека, который не понимает, какую неправду изрекают его уста!» Шофёр растерялся, упросил не покидать его: «Так объясните, если я не прав», – сказал и, молча выслушав меня, более не спорил, но и явного согласия не выразил (потом на прилавках книжных ларьков я увидел рядом с книгами Ленина, Троцкого и Сталина… сборник стихов Хикмета: выпустили лишь том десятитомника, а всё издание запретили как содержащее «коммунистическую пропаганду»).

Новая встреча: попал в Стамбуле в пробку, автобус двигался медленно, ибо на площади Таксим был театрализованный парад турецких воинов, одетых в старинные оттоманских времён яркие наряды с медными шлемами и высокими пиками, в честь шестисот-сколько-летия сухопутных войск. Молодой парень, сидевший рядом в автобусе, вдруг достаёт из портфеля книгу, на обложке которой – на ловца и зверь бежит! – читаю: Бои вокруг Назыма Хикмета (Назым Хикмет кавгалары). В книге – два взгляда на поэта, за и против, в духе предательства и величия. Долго едем в автобусе, разговорились, поначалу собеседник был не словоохотлив, мол, отношения к поэту ещё не выработал. Возможно, по причине: «Меньше болтай – шпик не дремлет». Когда узнал, что видит человека, лично знавшего поэта, разговорился… Странное у меня было чувство: рассказывать турку, который весь – внимание, о поэте его народа.

Ещё встреча – на открытой веранде высотного дома в Анкаре за день до отлёта в Москву. Я гость турецкого журналиста. Тёплая, ясная ночь. Над головой крупные яркие звёзды. Город в огнях, слепящих вблизи, мерцающих вдалеке. Портативный магнитофон. Потрёпанный том «бабаевского» восьмитомника Хикмета (Бабаев – фамилия Акпера).

На веранду из комнаты лился свет, хозяйка дома следила за текстом поэта, и мы молча слушаем, как читает свои стихи, нет, не я привёз эти записи, они пришли сюда через Францию… – не от проживавшего ли в Париже художника-эмигранта Абидина Дино, друга Назыма? Запись не высокого качества, но слова ясно слышны: негромкий, с отдалёнными басовитыми звуками, несколько грустный голос Назыма – явился на родину.

Одна из последних встреч, на сей раз с живым Хикметом (но жить ему оставалось недолго), состоялась у Мехти Гусейна в гостинице «Москва»: он ночью позвонил мне, только что прилетев из Турции, просил утром к нему придти, какие-то просьбы – летит домой, не успевает; ездил в Турцию по личному приглашению тамошнего нашего посла (иначе визу не получишь: кто в Турции рискнёт пригласить советского писателя, депутата и прочее?). Явился к Мехти, а у него… Назым, в такую-то рань! Взволнованно слушает рассказ о Турции, закрытой для него, а Мехти не может скрыть радости, он счастлив, в глазах – довольство, первый азербайджанский писатель, побывавший в Турции, говорит взахлёб, на столе разбросаны привезенные турецкие газеты, журналы, книги и, слушая, Назым лихорадочно рассматривает то одну, то другую… И Назым вдруг просит Мехти дать ему на время хоть что-то почитать, я тебе тут же верну. Ликованье на челе Мехти угасает, сменяясь унынием: не привык в просьбе отказывать, тем более Назыму, но и расставаться с привезенным не может: Извини, дам потом, очень нужны для путевых заметок; выйдут на русском «Месяц и один день» после смерти Назыма и в канун смерти самого Мехти в 1965-м. Поэт простился и ушёл, от волнения забыв на крышке пианино защитные очки. Мехти сник, показалось, что переживает, что отказал ему и с жаром рассказывал о Турции тому, кто переживает невозможность поездки на родину. Погрустнел: Возьми очки, – заметил устало, – передашь ему.

Так и прожил поэт в нескончаемой разлуке с Родиной, не приемлющей своего поэта, а то и равнодушной к нему: он – без неё, она – без него, хотя нынче там востребовано почти всё его творчество, но, как везде и всюду на земле, иные времена – иные писательские кумиры.

Тофик Меликли
НАЗЫМ ХИКМЕТ В МОСКВЕ.(1951—1963 годы)

“Мне не остается ничего другого, как сделать своим оружием смерть, а себя самого — пулей. Я знаю, в бою это самое простое. Но это последнее средство протеста и сопротивления”. Это строки из обращения к близким и друзьям “левого бунтаря” — турецкого поэта Назыма Хикмета. В 1950 году, после двенадцати лет заключения, тяжело больной Хикмет объявляет голодовку в тюрьме.

Голодовка вызвала невиданный отклик в турецком обществе. Тысячи людей, независимо от их политических убеждений объединились с единственной целью — потребовать освобождения поэта. Вскоре к движению присоединились крупнейшие деятели мировой культуры — Луи Арагон, Поль Элюар, Пабло Неруда, Бертольт Брехт, Фредерик Жолио-Кюри, Пабло Пикассо, Жан-Поль Сартр, Жорж Амаду — многие международные организации, союзы писателей, партии и движения различных стран. Под влиянием мирового общественного мнения турецкое правительство вынуждено было объявить всеобщую амнистию и в июле 1950 года освободить Назыма Хикмета из тюрьмы. В августе того же года Всемирный совет мира (ВСМ) присудил ему Международную премию мира, а в ноябре избрал турецкого поэта членом президиума.

Хикмет хотел работать, писать стихи, воспитать Мемеда, единственного своего сына. Однако власти не оставляли его в покое. Слежка и давление на него продолжались. В 1951 году (Хикмету пятьдесят один) его призывают в армию, чтобы там расправиться с ним. Выбор был невелик: или смерть (понятно, что тяжело больной солдат не выдержал бы “службу” в армии), или бегство за рубеж.

В июне 1951 года Назым Хикмет решил покинуть страну. О его побеге из Турции написано много. Однако долгое время не были известны детали этого побега. Благодаря азербайджанскому ученому Джемилю Гасанлы были опубликованы архивные материалы, в том числе закрытые документы ЦК ВКП(б), проливающие свет и на побег Назыма из Турции, и на его жизнь в Советском Союзе.

В “Объяснительной записке”, написанной в 1951 году после приезда в Москву, Хикмет подробно рассказывает о мотивах побега и о том, как он был осуществлен: “Вскоре после моего выхода из тюрьмы я получил телеграмму от Всемирного Совета Мира. Телеграмма была подписана его председателем Ф.Жолио-Кюри, который приглашал меня на заседание Совета Мира в Англию… Спустя некоторое время я получил вторую телеграмму, в которой сообщалось, что Совет Мира состоится в Варшаве. Я знал, что не смогу поехать, так как турецкие власти не дадут мне паспорт… В турецких реакционных газетах началась кампания против меня. Газеты писали, что в Варшаве я был избран вторым вице-председателем Международного Совета Мира, что я платный агент русских, что русские опубликовали все мои произведения… Я, с согласия товарищей (по партии. — Т.М.), решил обратиться с просьбой о выдаче паспорта. Были выполнены все формальности. Прошло несколько дней, и меня вызвали в военкомат, где заявили, что я должен служить в армии. Я объяснил, что по состоянию здоровья освобожден от военной службы, что документы (о состоянии здоровья. — Т.М.) находятся в больнице. Я был подвергнут домашнему аресту. Из военкомата сообщили, что, если найдут документы, мне выдадут паспорт… Учитывая, что я нахожусь под домашним арестом, партия решила, что мне необходимо нелегально выехать из Турции. Для того чтобы организовать мой побег, нужны были деньги. При посредничестве Сабихи Сертель я попросил Всемирный Совет Мира выдать ей половину денег, причитающихся мне как лауреату Международной премии мира, а вторую половину денег перевести в Швейцарский банк. Была возможность выйти через Босфор в Черное море и добраться до одной из стран народной демократии… Мы купили очень дорогую спортивную моторную лодку. 17 июня 1951 года я решил бежать. Часто меняя такси, я добрался до Босфора. Мой шурин (Рефик Эрдуран. — Т.М.) прибыл на моторной лодке в безлюдное место. Море было спокойным. Выйдя из Босфора (в Черное море. — Т.М.) мы встретили пароход “Плеханов”, и тогда я решил вместо того, чтобы плыть в Болгарию, остановить пароход в море, назвать свое имя и, если меня согласятся взять на пароход, попасть в Румынию. Я громко называл свое имя морякам, которые были на борту. Некоторые из моряков, зная мое имя, сказали капитану, кто я. Он телеграфировал в Констанцу, оттуда в Бухарест, спустя приблизительно полтора часа меня взяли на пароход, а мой шурин вернулся. На пароходе не было пассажиров, так как он был товарный. 18 июня я прибыл в Констанцу. Пришли работники госбезопасности, которые повели меня в одно из зданий в порту, где они меня допросили. Через некоторое время пришел товарищ из партии и повел меня в обком. 19 июня приехал в Бухарест. Для того чтобы решить свои вопросы, я хотел поехать в Москву”.

Председатель Союза писателей СССР Александр Фадеев обратился в ЦК ВКП(б) с просьбой разрешить Союзу писателей пригласить Назыма Хикмета в СССР. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло положительное решение по письму Фадеева. Все вопросы по приему Хикмета были возложены на Союз писателей, Моссовету было поручено в течение 15 дней обеспечить его трех-четырехкомнатной квартирой, а лечебным учреждениям Кремля — заняться его медицинским обслуживанием.

29 июня 1951 года Назым Хикмет прибыл в Москву. Как окажется — чтобы провести в этом городе остаток своей жизни. В аэропорту его очень тепло встретили Николай Тихонов, Константин Симонов и другие писатели. Примечательная деталь: в тот же день заместитель председателя внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) Борис Пономарев во всех подробностях информировал Сталина о церемонии встречи турецкого поэта.

Как отмечает Дж. Гасанлы, “советское руководство очень хотело использовать Н.Хикмета против Турции, особенно же против ближневосточной политики США, но в то же время опасалось его”. На то были свои причины. Хикмет был человеком с убеждениями, искренне верил в социалистические идеалы и всегда ставил их выше политических игр, резко реагировал, когда политические и партийные лидеры отходили от этих идеалов и принципов. По этой причине его исключали из Коммунистической партии Турции и вновь восстанавливали — партия нуждалась в такой фигуре.

В Москве Хикмет почувствовал и радость, и разочарование. Ему было приятно вернуться в город своей молодости, где происходило его становление как художника и гражданина, где остались много друзей и товарищей, с которыми он создавал “новое искусство”. И, наконец, он приехал в страну, где, как ему казалось, “социалистические идеалы становятся реальностью”. Живя в Москве, он никогда не считал себя иностранцем. Высказывался по всем важным социально-политическим вопросам, защищал молодых талантливых поэтов и художников, боролся с партийно-бюрократической системой. Прав Евгений Евтушенко, когда пишет, что “такие люди, как Назым, не бывают иностранцами ни в какой стране. Их сердце становится всемирным паспортом”. И, конечно, такой человек не мог остаться безучастным к тому, что происходило в Советском Союзе. За 12 лет жизни в Москве Назым Хикмет трижды испытал политический, духовный и нравственный кризис.

Это были годы сталинского культа, всеобщей подозрительности, страха говорить правду, репрессий. Великий режиссер Всеволод Мейерхольд, которого он боготворил, многие писатели, художники уничтожены или репрессированы, Николай
Экк — режиссер известного фильма “Путевка в жизнь”, друг Хикмета, лишен возможности работать и, по существу, бомжует. Все это не могло не вызвать чувства глубокого разочарования.

Вскоре после приезда в Москву состоялась встреча Назыма Хикмета с театральными деятелями Москвы. В своем выступлении Хикмет сказал буквально следующее: “Братья! Когда я сидел в одиночке, я выжил, может быть, только потому, что мне снились московские театры. Мне снились Мейерхольд, Маяковский… Это была сама революция улиц, перешедшая в революцию сцены. И что же я увидел теперь в московских театрах? Я увидел мелкобуржуазное, безвкусное искусство, почему-то именующее себя реализмом, да еще и социалистическим. А кроме того, я увидел столько подхалимства и на сцене, и вокруг нее… Разве подхалимство может быть революционным? На днях я должен встретиться с товарищем Сталиным, которого глубоко уважаю. Но я, как коммунист коммунисту, скажу ему прямо, что он должен распорядиться, чтобы убрали его бесчисленные портреты и статуи — это так вульгарно…”

Конечно, после подобных высказываний состояться встреча со Сталиным не могла.

В беседах с коллегами Назым называл Мейерхольда самым крупным режиссером ХХ века. Известный советский артист Аркадий Райкин отмечал: “Через всю жизнь он пронес любовь к Мейерхольду. И выступая на наших худсоветах, не раз вспоминал сатирические спектакли Всеволода Эмильевича. В то время мало кто позволял себе говорить о Мейерхольде так открыто и свободно, как Хикмет”.

В 1955 году Генеральная прокуратура СССР приступила к рассмотрению вопроса о реаблитации Мейерхольда. Родственники и близкие великого режиссера обратились к деятелям культуры с просьбой написать свое мнение о нем. Назым Хикмет тут же откликнулся на эту просьбу. “Не только история русского театра двадцатого века, не только история советского театра, но и история мирового театра немыслима без Мейерхольда, — писал он. — То новое, что этот великий мастер внес в театральное искусство… несмотря на невероятные преграды, живет и теперь в советском театре, в прогрессивном театре мира и будет жить”.

Хикмет неоднократно просит организовать встречу с Николаем Экком, высказывается о современных литературных и художественных течениях, которые были отвергнуты и заклеймлены советской критикой, так что неудивительно, что с первых же дней по приезде в Москву он оказывается в поле пристального внимания сотрудников госбезопасности. Обо всем, конечно, тут же доносили в ЦК. Каждый его шаг, каждое его слово фиксировались и докладывались высшему руководству страны.

Буквально две недели спустя после приезда Хикмета в Москву, заведующий первой (секретной) частью Особого отдела ЦК ВКП(б) А.Стручков направляет
А.Н.Поскребышеву секретную записку, “разоблачающую” турецкого поэта. В ней отмечалось, что Назым Хикмет “принадлежит к самой высшей аристократии Турции и там воспитывался”, что его дед Ферид Энвер-паша — генерал, его дядя Али Фуадпаша был послом Турции в Москве, его отец Хикмет бей был редактором американофильской газеты “Новый Восток”, что турецкая делегация на IV Конгрессе Коминтерна официально требовала исключить его из Университета трудящихся востока, что еще в 1935 году его обвиняли в ренегатстве и т.д и т.п.

В 1951 году, сразу после приезда в СССР, Назым Хикмет участвовал в фестивале молодежи в Берлине. Во время этой поездки его всюду сопровождал секретный агент Ф.Адилов, который 27 августа представил председателю внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) В.Г.Григорьяну подробный отчет о деятельности Хикмета в Берлине. Ф.Адилов писал, что на фестиваль приехали девять турок, с которыми Хикмет часто встречался и беседовал (“если я подходил во время его беседы с Хромым или девушкой Севим, он сразу же менял тему своего разговора, и чувствовалось, что речь его не вяжется и они ожидают моего ухода”), что он встречался с руководителями сирийской, израильской и французской делегаций, что он говорил с участниками фестиваля только по-французски…

В сентябре-октябре Хикмет посетил Болгарию, он встречался с турецким населением страны, местной интеллигенцией и руководителями страны. Ф.Адилов сопровождал Назыма и в этой поездке.

В августе 1951 года по указанию советского руководства были подняты архивы Коминтерна, Министерства госбезопасности и собраны материалы, на основании которых В.Григорьян составил обширную “Информационную записку о Н.Хикмете в 1925—1939 годах”. Она была направлена Сталину. В справке отмечалось, что Хикмет был враждебно настроен против Ферди — генерального секретаря компартии Турции, в 1926 году на партконференции в Вене был избран в ЦК, но никогда не находился на оргработе в партии, в 1933 году вместе с единомышленниками он хотел организовать новую компартию, защищал кемалистов и “в 30-е годы он, Ведат Недим, Ахмед Джавад, Вала Нуреддин, Шевкет открыто перешли на их сторону”.

На основании донесений Ф.Адилова, составленной МГБ справки на Назыма Хикмета и других материалов В.Григорьян 15 января 1952 года информировал Сталина о неправильном поведении турецкого поэта в Советском Союзе, Берлине и Болгарии.

Советская творческая интеллигенция и читатели с уважением и любовью относились к Назыму Хикмету. Его книги расходились большими тиражами, он стал заметной фигурой в культурной жизни страны. Одновременно он сталкивался с доведенным до абсурда культом Сталина и всеобщего страха в обществе. И никак не мог понять, почему в стране, провозгласившей высокие идеалы, отсутствует свобода мысли и слова, стали нормой преследование и доносительство? Почему все проблемы общества решает всесильный административный аппарат? Почему полностью исчезли удивительная творческая атмосфера и многоголосие, свойственные культурной жизни начала 20-х годов? Все это приводило его в отчаяние. Ведь не за это же он боролся всю свою сознательную жизнь и не за это 15 лет сидел в тюрьмах…

А тут еще тоска по родине, Стамбулу, по сыну Мемеду, который “взрослеет на фотографиях”.

В груди — словно горечь ветки, с которой
сорвали плод,
в глазах — дорога, ведущая вниз, к Золотому Рогу.
Два клинка прямо в сердце мое вонзены —
тоска по дому и по Стамбулу родному.
Где силы найти — вытерпеть эту разлуку? ( 4,146)

(Перевод С.Северцева)

В 1953 году у Хикмета случился инфаркт миокарда. Врачи долго и упорно боролись за его жизнь. По словам одного из его лечащих врачей — Галины Григорьевны Колесниковой, “учитывая тогдашный уровень медицины, выздоровление Назыма было чудом”. Он долгое время находился в реабилитационном центре в Барвихе. Врачи настрого запретили ему курить, пить спиртное, волноваться, рекомендовали вести спокойный образ жизни. В ответ на это Назым 21 апреля 1953 года в Барвихе пишет стихотворение, адресованное одному из врачей, лечивших его, — “Разговор с Лидией Ивановной”:

Лидия Ивановна, мой умный друг,
надо выполнять ваши приказы, знаю,
иначе, как сказали вы,
если я отобьюсь от рук,
сердце лопнет, как граната ручная.
Понимаю. Все это так.
Но вы говорили, помнится,
что радость и гнев
вредней для меня, чем табак,
вредней, чем бессонница…
Но как не гневаться, когда вспоминаю,
как бьется моя родная земля,
от жажды и голода изнывая?
Могу ли, мой кареглазый доктор,
могу ли не тосковать,
как подумаю, что, может быть, не увижу Мемеда,
не увижу его терпеливую мать?
Короче говоря, не сердитесь, мой друг.
если сведу на нет
ваш милосердный труд.
Лидия Ивановна! Не надо угроз,
все равно обещать я вам не могу,
что буду жить,
как важный, равнодушный утес
на морском берегу.
Оставьте, доктор.
Ведь это — сердце.
Слышите, как оно бьется?
И если от гнева или от радости
разорвется — пусть разорвется.

(Перевод М.Павловой)

После смерти Сталина у Назыма Хикмета появилась надежда, что страна освободится от наследия тоталитарного режима и демократические принципы вновь восторжествуют. Он решает своим писательским трудом ускорить этот процесс и пишет поесу “А был ли Иван Иванович?”. Ее герой — Петров, хороший рабочий парень, слесарь на заводе, в один прекрасный день становится начальником. Вначале ведет себя очень скромно, со всеми поддерживает хорошие отношения. Но со временем в нем просыпается второе “я”, запрятанное глубоко в его сознании. Это второе “я” и есть тот самый Иван Иванович, который пробудил в нем тщеславие, любовь к лести, пренебрежительное отношение к окружающим. В учреждении “по требованию народа” появляются его огромные портреты, двойная дверь, обитая кожей и войлоком, чтобы “ни один звук не проникал из приемной в кабинет”. Отныне Петров обедает в специально отведенном месте, плавает в “персональном бассейне”, делает странные заявления, вроде “нельзя допускать в балете субъективизма и индивидуализма”, и все эти его высказывания записываются и пропагандируются. Иван Ивановичу удается убедить Петрова в том, что его горячо любит весь город, что благодаря его “мудрой политике развивается, процветает и благоденствует область”. Однажды его вызывает к себе вышестоящий руководитель, и Петров узнает в нем самого себя.

Завершив работу, Хикмет отдает один экземпляр рукописи Константину Симонову, тогдашнему главному редактору журнала “Новый мир”, а другой — Валентину Плучеку, главному режиссеру московского Театра сатиры.

Константин Симонов, будучи хорошо знаком с нравами советской номенклатуры, предостерегал Назыма: “Мне кажется, что было бы очень хорошо сказать здесь в какой-то форме о том другом мире, мире капитализма, где язва этого второго “я” такого “Иван Ивановича” — язва закономерная, даже подразумевающаяся. Хорошо бы найти форму для того, чтобы сказать об особенной обидности и появления, и разрастания этих душевных лишаев в условиях социалистического общества, причем мне бы лично казалось очень важным сказать, что эти пережитки старого общества — а в своем корне, в своей основе это все-таки пережитки старого общества — подобно любым, самым вредоносным микробам стремятся приспособиться к новой, неизвестной для них окружающей среде, при этом деформируясь, изменяясь, обрастая новой мимикрией, выступая в новом обличье, но в сущности, в корне своем оставаясь все же микробами старого мира. Может быть, я выражаюсь дубово и упрощенно, но сущность этого вопроса мне кажется принципиально важной. Если у тебя ляжет к этому душа, я бы просил тебя над этим подумать”.

Симонов просил подумать и над тем местом, где в пьесе вступает голос автора: “То, о чем ты говоришь там, страшно важно, но об этом, по-моему, либо не говорить, либо если говорить, то как-то весомее, сильнее. У тебя есть внутреннее право сказать об этом сильнее, глубже — и о мотивах пьесы, и о своей любви к Петрову, и о своей ненависти Ивану Ивановичу”.

Хикмет внес в пьесу незначительные изменения, и она была опубликована в 1956 году в 4-м номере журнала “Новый мир” .

Пьеса вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Уже через месяц, 11 июня 1956 года, состоялось ее обсуждение в Институте философии АН СССР. По словам секретаря партбюро института Н.П.Васильева, написавшего после обсуждения рапорт в ЦК КПСС, Назым Хикмет высказал критические замечания о некоторых явлениях в общественной жизни страны, например, о разгуле партийно-бюрократической системы, о фактах чрезмерного неравенства. “Он говорил о том, как в Сочи видел санаторий, поделенный забором — по одну сторону в лучших условиях отдыхают “хозяева” — партийная бюрократия, чиновники, по другой — “простой народ”… Н.Хикмет говорил об употреблении слов “хозяин” в отношении руководящих товарищей и “простой народ” в отношении массы трудящихся, как о последствии культа личности. Он говорил также о том, что у некоторых высокооплачиваемых советских работников появились дурные нравы и вкусы”.

В июле 1956 года сотрудники отдела культуры ЦК КПСС Б.Рюриков и В.Иванов подготовили справку о деятельности Хикмета, в которой отмечалось, что самой большой ошибкой пьесы “А был ли Иван Иванович?” является то, что “культ личности изображался здесь в известной степени как порождение общественного строя стран социалистического лагеря”. “Хрущевская оттепель” уберегла Хикмета от репрессивных мер, но отношение властей к нему резко изменилось к худшему.

Предвидя возможные претензии со стороны критики, прессы и “общественности”, Назым устами Иван Ивановича озвучил их в пьесе. И ввел “голос автора”, отвечающий оппонентам, которым и предстоит решать судьбу пьесы и спектакля.

“Иван Иванович. Эй, Назым Хикмет! Где вы там? Я знаю, Советский Союз — ваша вторая родина, вы любите советских людей, уважаете их, вы старый партиец — все это мы знаем. Но неужели ваша первая пьеса на советскую тему непременно должна быть сатирой? Титанический советский человек — это разве Петров или я? Зачем вы подрываете авторитет Петрова? И чего вы именно за нас взялись? Нам и так забот хватает. Оставьте нас в покое. Да, кроме того, неудобно как-то получается — как бы то ни было, вы здесь почти гость. Нехорошо злоупотреблять гостеприимством советских людей. Конечно, не принято гостей одергивать, но все это до поры до времени. Я хочу сказать: оставьте-ка эту пьесу, так будет лучше и для вас, и для нас, и для театра, где ее будут играть, если, конечно, такой найдется! Ну, а если уж обязательно хотите писать об этом, сделайте хоть хороший конец.

Голос автора. Зря стараетесь, Иван Иванович. Советский Союз действительно моя вторая родина, и я очень люблю советских людей. Поэтому-то я должен поступать, как поступает здесь каждый честный человек. Но, если я даже только гость в Советском Союзе, в этом самом прекрасном доме на земле, — все равно: раз я вижу, что в этом доме ползет змея, мой долг — раздавить ее (курсив наш. — Т.М.). Именно потому что я ненавижу вас, Иван Иванович, и верю, что Петров найдет в себе силы избавиться от вас, я допишу эту пьесу. А конец будет не такой, как вам хочется…”

Хикмет прекрасно понимал, что, если пьесу поставят, неприятностей не избежать. Но Валентин Николаевич Плучек и актеры Театра сатиры, получив пьесу, начали увлеченно работать над спектаклем.

11 мая 1957 года в Театре сатиры состоялась премьера спектакля “А был ли Иван Иванович?”. Успех был ошеломляющим. Вспоминая об этом, Валентин Плучек писал: “На Бронной стоит кордон конной милиции. Обычно мы говорим о ней в переносном смысле, а тут действительно был единственно возможный способ поддержки порядка “на подступах” к театру. Был успех. Как говорят в таких случаях, зрители на люстрах висели. Во время спектакля случалось, что зал аплодировал по пять минут подряд и действие прерывалось…”

Несмотря на успех, после пяти премьерных показов спектакль был по указанию министра культуры СССР Екатерины Фурцевой запрещен. Плучека вызвали “на ковер” к министру культуры, а директора театра А.Глекова — в ЦК партии. После визита в ЦК А.Глеков уволился из театра.

Вся история с запретом спектакля стала достоянием общественности только в 1994 году, когда “Литературная газета” опубликовала закрытые материалы из архива ЦК КПСС.
Во время премьеры пьесы Назым Хикмет находился в Варшаве. Узнав, что спектакль запрещен, по словам Галины Колесниковой, он пытался покончить жизнь самоубийством, приняв снотворное.

“Хрущевскую оттепель” Назым Хикмет встретил с энтузиазмом. Большие надежды возлагал на ХХ съезд партии. В архиве Г.Колесниковой мы обнаружили его письмо, адресованное Н.С.Хрущеву с просьбой дать ему приглашение на съезд. Приводим его, сохранив его стилистику и орфографию:

“Уважаемый товарищ Хрущев! Я вступил в Коммунистическую партию Турции в 1924 году.
В Турции — моей Родине я был приговорен к 56 годам тюремного заключения, из них 17 лет сидел.
Я писатель. На Родине напечатано 15 моих книг. Мои произведения переведены на разные языки. В Советском Союзе и разных странах играют мои пьесы.
В настоящем я являюсь членом Бюро Всемирного Совета Мира. Я просил, чтобы мне дали пригласительный билет для присутствия на заседании ХХ съезда хотя бы на один день.
Как член Всемирного Совета Мира и как турецкий писатель, коммунист, я считаю своим долгом написать впечатления о съезде, но это мне не разрешили.
Я считаю, что товарищи, не дав мне пригласительного билета, хотя бы на один день, поступили неправильно.
Прошу Вас принять во внимание мою просьбу.
С товарищеским приветом,
Назым Хикмет”.

Хикмет не был приглашен на ХХ съезд. Но, несмотря на это, живо откликнулся на разоблачение культа личности Сталина. Обращаясь к коммунистам, он писал: “будь ты секретарь ЦК или рядовой, будь у власти иль в тюрьме закован” — ты должен жить по Ленину. В его образе Назым видел честного, принципиального коммуниста, отстаивающего высокие идеалы социализма.

На ХХ съезд пришел товарищ Ленин,
улыбнулся, постоял немного у дверей,
до начала в зал вошел, уселся на ступени
у трибуны, положил тетрадку на колени:
даже не заметил статуи своей…

На ХХ съезд пришел товарищ Ленин.
Над страною в небе предвесеннем
собрались благодатные надежды,
словно белые густые облака.

(Перевод М.Павловой)

Вскоре “благодатные надежды” рассеялись как облака. Снова была разрушена мечта о справедливом, прекрасном мире, снова разочарование и сомнение мучают поэта, который “увлечься больше не в силах ложью, даже самой красивой”.
Эти переживания находят выражение в стихотворении “Полночь. Последний автобус”, написанном в 1957 году:

Полночь. Последний автобус.
Кондуктор выдал билет.
Меня дома не ждет
ни черная весть, ни званый обед.
Меня ждет разлука.
Я иду разлуке навстречу
без страха и без печали.
Великая тьма подошла и встала со мной рядом.
Меня теперь не обескуражит
предательство друга —
нож, который он в спину всадит,
мне пожимая руку.
И не в силах меня спровоцировать враг.
Я прорубался сквозь заросли идолов.
Как легко они падали наземь!
Все, во что я когда-то верил,
я снова проверил на зуб…

И теперь — как ни жалко это, —
я увлечься больше не в силах
ложью, даже самой красивой.
И не пьянят меня больше слова,
ни мои слова, ни чужие.

(Перевод Р.Фиша)

Прав Евгений Евтушенко, когда пишет, что “трагедия коммунистов-идеалистов состояла в том, что когда их идея материализовалась в сталинском варианте, то она оказалась кровавой карикатурой мечты. Мечта была изнасилована циниками. Коммунизм стал убийцей коммунизма”.

Начиная с 1957 года меняется характер лирики Назыма Хикмета, она становится более приземленной. Радикально меняются и стилистика, звучание, тональность его произведений.

Усиливаются мотивы разлуки, смерти, одиночества, еще более жгучей становится тоска по Родине, по сыну, по Стамбулу:

Родина, родина,
не осталось на мне даже шапки работы твоей,
ни ботинок,
носивших дороги твои.
Твой последний пиджак из бурсской материи
износился давно на спине…
Ты теперь у меня
только в этих морщинах на лбу,
в свежем шраме на сердце.
Родина, родина.

(Перевод М.Павловой)

В эти годы Хикмет “пьет по глотку тоску”, размышляет об одиночестве, которое “раньше себя присылает смерть”, о “самой трудной работе — привыкании к старости, к стуку в дверь в последний раз, к беспрерывному расставанию”, о “листопаде своего поколения” и собственных похоронах…
В конце 50-х в творчестве Хикмета на первый план выходит любовная лирика. Все эти годы он тоскует по любимой женщине — Мюневвер ханым:

Тебя в лицо не видал я сто лет
сто лет — не вел с тобой бесед,
сто лет — не встречал с тобой рассвет,
сто лет — тебя рядом нет.
Сто лет не впивал теплоту твою.
Сто лет меня женщина ждет,
сто лет — в далеком краю;
на ветке одной мы были как два плода,
с ветки упали — если встретимся, то когда?
Сто лет, как разлука назначена нам судьбой,
уходят года —
сто лет в мерцающей тьме бегу за тобой.

(Перевод Е.Витковского)

В это время Назым влюбляется в молодую, красивую женщину — Веру Тулякову. В результате появляются замечательные стихи, посвященные женщине “с волосами цвета соломы”. Лирический герой его становится более искренним, более человечным и — одновременно — более сложным и глубоким.

Если раньше поэт обращался к широким массам, возвещал грядущее, прекрасные дни, завоеванные в боях, то сейчас ведет тихую, доверительную беседу о нескончаемых, будничных земных делах, его стихи насыщены глубоко личным восприятием жизни. Новое качество поэзии Назыма Хикмета особенно отчетливо прослеживается в поэме “Солома волос”.

Хикмет был убежден: лишь идя по непроторенной дороге, где нередки не только находки и открытия, но и неудачи, можно двигаться вперед: “Мы признаем право экспериментировать за математиками, атомщиками, врачами… почему же не оставить этого права за художниками? В поэзии, как в любых других областях, эксперимент не всегда сразу дает прямой результат, но он готовит почву для будущих открытий”. Итог своих поисков поэт подвел в мае 1963 года, за несколько дней до смерти: “Я хочу вместить содержание в такую форму, чтобы она подчеркивала содержание, но сама была бы не видна, как тонкий дамский чулок “паутинка”, которая придает красивой женской ноге еще больше красоты, хотя сам и остается незамеченным… Это то, что я предпочитаю сегодня. Но завтра, конечно, я могу предпочесть “яркие” формы”.

В одном из своих последних стихов Назым Хикмет писал:

Хочу быть словом, чтобы звать
к справедливости, правде, красоте.
Хочу быть словом, чтобы сказать
о любви слово любви.

“Роль, которую сыграл Назым в истории, была ему предназначена. И он сыграл эту роль гениально”, — написал о нем Евгений Евтушенко.
Умер Назым Хикмет 3 июня 1963 года в Москве, в городе своей юности

Использованная литература

1. Джамиль Гасанлы. Хрущевская “оттепель” и национальный вопрос в Азербайджане (1954—1959). М.: Изд-во “Филинта”, 2009.
2. Евгений Евтушенко . Гениальная роль в бездарной пьесе. — “Общая газета”, 18.05.1998.
3. Т.Д.Меликов. Назым Хикмет и новая поэзия Турции. — М.: Изд-во “Наука”, 1987.
4. Назым Хикмет. Чинара в Стамбуле. — М.: РИК Русанова. 2003.
5. Назым Хикмет. Избранные сочинения. Том 1. — М.: Изд-во “Художественная литература”, 1957.
6 . “Новый мир”, 1985, № 11.
7. Аркадий Райкин. Воспоминания. — Спб-М., 1993.
8. В.Плучек. …В сражениях изувечен. — “Театр”, 1988, № 5.
9. А.К.Сверчевская. Известный и неизвестный Назым Хикмет. — М.: Изд-во ИВ РАН, 2001.
10. А.Февральский. Записки ровесника века. — М., 1976.
11. Радий Фиш. Служение истине несовместимо со служением власти. — “Вопросы лиетатуры”. 2000, № 2.

Радий Фиш
СЛУЖЕНИЕ ИСТИНЕ НЕСОВМЕСТИМО СО СЛУЖЕНИЕМ ВЛАСТИ
Перечитывая и вспоминая Назыма Хикмета

Россия и Турция веками соседствовали друг с другом. Их история и культура на протяжении веков были тесно переплетены. В нашей стране, создавшей мировую школу востоковедения, изучение Турции и ее языка началось полтора века назад. Но плоды его пребывали достоянием ничтожно узкого круга специалистов. «Живя бок о бок с Турцией, — писал академик Гордлевский, основоположник современной российской тюркологии, — Россия все-таки плохо знала соседа, она, быть может, и не хотела его знать. Россия направляла на Восток острие штыков, Турция была для нее объектом империалистических устремлений, и только под этим углом изучался турецкий язык, знание которого требовалось — да и то, пожалуй, не всегда! — от чиновников министерства иностранных дел» *.

• В.А. Гордлевский, Избранные сочинения, т. IV, М., 1968, с. 356.

В течение долгих столетий войн и столкновений российская власть активно использовала средневековую клерикальную пропаганду, то бишь «необходимость защиты притесняемых христиан». Но кто бы ни побеждал — Российская или Османская империи, — в выигрыше оставались западные державы.

В 20-30-е годы на почве совместной антиимпериалистической борьбы к взаимовыгоде наступило десятилетие дружбы и взаимодействия. Тоталитаризм, особенно укрепившийся после второй мировой войны, попытался продолжить имперскую политику, взять под контроль черноморские проливы под предлогом «совместной обороны» и отторгнуть часть территории Турции на востоке как «исторические грузинские и армянские земли». И в результате вместо дружеской соседней страны получили под боком враждебную: Турция вошла в НАТО, установившее у советских границ свои военные базы.

Едва придя в себя после поражения в холодной войне и развала Советского Союза, когда впервые между Россией и Турцией не оказалось общей границы, военно-промышленный комплекс и генералитет — в одной Москве генералов оказалось больше, чем во всей армии США, — задудели в охрипшую от времени дуду. Расчет делался на предрассудки, засевшие в сознании россиян: для многих Турция по-прежнему оставалась страной государственного ислама с султанскими гаремами, чалмами и фесками на головах. Словом, по выражению Ленина, чистейшей «азиатчиной» или «чучмековщиной», по-генеральски.

Среди десятков тысяч российских туристов, которые воспользовались безвизовым режимом и относительной дешевизной вполне европейского комфорта, нашлись и такие, которые уверены, что были не в Турции, а в Анталии, словно это не город, а отдельная страна. Вместе с «челноками», одевшими полстраны, число россиян, ежегодно бывающих в Турции, достигло миллиона. Тем не менее депутат Думы, лидер партии, созданной с подачи учреждения, которое, в отличие от Господа Бога, писалось с трех прописных букв, когда наши страны отмечали пятьсот лет со дня установления дипломатических отношений, позволил себе заявить: если Турция исчезнет, мол, с лица земли, мировая культура не понесет ущерба.

Сказанное выше стало одрой из причин, по которым я решил поделиться с читателем воспоминаниями и соображениями о творчестве одного из, как он сам говорил о себе, «рядовых литераторов Турции», чьи произведения были переведены на сорок с лишним языков и с которым мне посчастливилось работать долгие годы, а иногда наблюдать за рождением его поэтических замыслов.

Впервые о Назыме Хикмете (1902-1963) я узнал еще в конце 40-х годов, когда, вернувшись с фронта, поступил в Московский институт востоковедения. Читал его стихи. Слышал, что его обвиняли в смертельном грехе — троцкизме.

В Турции в общей сложности он провел в тюрьмах семнадцать лет. Сперва его судили за то, что учился в Москве. Потом за выступление в защиту курдов. Затем за незаконное возвращение на родину после амнистии. Его сажали в тюрьму за каждую книгу стихов. И наконец, дважды — в 1937 и 1938 годах — суды военного и военно-морского трибуналов по обвинению в подстрекательстве к мятежу его приговорили к двадцати восьми годам и четырем месяцам заключения. Вся его вина состояла в том, что у курсантов были найдены свободно продававшиеся книги его стихов.

Нынешние власти Турции склонны считать это судебной ошибкой. Но то был приказ. О чем откровенно сказал поэту следователь. Его слова подтвердал один из тогдашних министров: «Нет доказательств?! Но мы не можем оставить его на свободе. Слишком велико его влияние на массы».

После победы над фашизмом под давлением США Турция перешла на многопартийную систему. Новой демократической партии, образованной старыми деятелями, все же пришлось услышать голос мировой и турецкой общественности. Объявили амнистию. Сотни политзаключенных вышли на свободу. И среди них — державший многодневную голодовку Назым Хикмет. Но свобода длилась недолго. Вскоре он получил повестку, по которой должен был явиться для прохождения воинской службы в качестве рядового. Хотя ни по возрасту — пятьдесят лет, ни по здоровью — тяжелая болезнь сердца он дня этого не подходил.

Друзья сообщили: его намерены отправить на кавказскую границу и там, якобы при попытке к бегству, застрелить.

Назым принял решение. Собрав рукописи в чемоданчик, ранним утром попрощался с женой и лежавшим в колыбели сыном и на моторной лодке товарища вышел в море. В нейтральных водах его подобрал случайный торговый пароход, доставивший его в Румынию.

* * *

Впервые я увидел его 29 июня 1951 года на подмосковном аэродроме «Внуково». Когда около полудня в раскаленном небе показалась маленькая точка — самолет из Бухареста, встречавшие вышли на поле. Все ждут человека, за освобождение которого боролись люди на четырех континентах. И вот наконец на трапе самолета показывается высокий, красивый, элегантный человек. Со всех сторон к нему текут цветы. Он берет микрофон, чтобы выразить благодарность от имени всех, кто вышел из тюрем в один с ним день. Но от волнения плохо справляется с подзабьпым русским языком.

Вспоминает Константин Симонов:
…в машине я услышал его голос: «Послушай, брат, мы едем в гостиницу «Москва»? Да? Мы не проедем мимо старого кино «Унион»? Я хочу посмотреть на него, там было наше общежитие, когда я учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока». А еще через десять минут его «Послушай, брат» было такое сердитое, словно он засучил рукава. Речь шла о его переводах на русский. «Нельзя переводить стихи так, как ты говоришь… получились очень хорошие русские стихи, я тебе верю… Но, пожалуйста… пусть будет просто подстрочник прозой, но так, чтобы все поняли, что я хотел сказать» *

• К. Симонов, О Назыме Хикмете (1902-1963). — В кн.: Назым Хикмет, Избранное. Стихотворения. Поэмы. Автобиография, М., 1974, с. 8.

По-турецки есть множество обращений. Образованному человеку скажут «эфенди», крестьянину — «ага», однокурснику или товарищу по партии — «аркадаш»; употребительны и «бай» — господин, почтительное — «бейэфедди». Старший обратится к молодой женщине «кызым» — дочь моя; младший к старшему — «аби» (старший брат). В нашей стране Назым Хикмет всех называл «кардешим» — брат мой (даже женщин, ибо в турецком языке нет грамматических половых признаков). «Брат мой», — обращался он и к мировой знаменитости, и к шоферу, и к милиционеру. «Люди, братья мои», — взывал поэт из тюрьмы на пятый день голодовки в ожидании смерти. Через двенадцать лет он обратится со стихотворным посланием к «Писателям Азии и Африки»: «Братья мои, я такой же, как вы, азиат, / только волосы светлые. / Братья мои, / я такой же, как вы, африканец/только глаза голубые» (перевод В. Ганиева).

Ощущение всемирного человеческого братства никогда не покидало Назыма Хикмета, хотя он сознавал, что «на каждом километре, на каждой морской миле есть у меня друг и есть у меня враг. / Друзья, с которыми я не встречался даже однажды, / но каждый из нас за одну свободу умереть готов. / И враги, которые крови моей жаждут, / и я жажду пролить их черную кровь» (перевод Л. Ошанина).

Назым Хикмет считал себя коммунистом. Он прямо заявил об этом на суде военного трибунала. Но что означал для него коммунизм? Чтобы понять это, нужно проспедить путь его становления как человека и поэта.

Он вырос в аристократической семье. Его дед Махмед Назым-паша, в честь которого будущий поэт и получил свое имя, был губернатором в различных частях Османской империи и суфийским поэтом.

Суфийское движение и мистико-аскетическое учение в исламе возникло в раннем Средневековье как протест против показного благочестия, казенного лицемерия и догматизма официального духовенства. На протяжении веков суфийские наставники разработали систему познания Истины (которую они именовали также Абсолютом, Аллахом и Вседержителем), самопознания человека и его самосовершенствования. И родили поэзию мирового значения. Ее вершиной стал Джелял-эд-дин Руми (1207-1273), проживший свою сознательную жизнь на территории нынешней Турции, где он известен под почетным титулом Мевляна (Господин наш).

Вот некоторые из суфийских принципов, которые полагал обязательными для себя дед Назыма Хикмета: «Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся». То есть знание без личной нравственности не только бесполезно, но и губительно, ибо ведет к тому же самому лицемерию. Так суфии устанавливали связь между чувством и разумом, между этикой и наукой.

Разрыв этой связи обозначил кризис эпохи модерна, начатый Просвещением, с ее культом разума, гипертрофией логики, утилитаризмом и инструментализмом, что привело к невиданному разнообразию средств при отсутствии цели, или, иначе говоря, к господству аморального техницизма, или технократического аморализма. Он охватил нынче все области жизни — экономику, идеологию, мораль, религию, искусство. И в атомный век угрожает самому существованию человечества.

Приближение кризиса, его трагизм Назым Хикмет, рожденный на стыке двух континентов и цивилизаций, почувствовал много раньше других.

Из триединства «инасан, заман, мекян» — «человек, время, место» — следовало, что «Истина вечна только потому, что вечно меняется». А поступки и слова должны быть непременно соотнесены с людьми, местом и временем их произнесения и совершения.

К основополагающим принципам суфизма принадлежит учение о единстве мира — «вахдети вуждуд», а также учение о совершенном человеке — «инсани кямиль», прошедшем все ступени познания.

Вот еще несколько суфийских максим:

«Служение Истине несовместимо со служением власти»,
«Кто убил одного человека, все равно что убил всех»,
«Кто воскресил одного человека, все равно что воскресил всех»,
«Разум необходим, чтобы понять его ограниченность»,
«Ты срываешь цветок, а сотрясаются основания звезд»,
«Все на свете средство, цель — человек».

Академик В.Ф. Ольденбург, востоковед и президент Академии наук России, утверждал, что Восток знает все о человеке — от психологии до медицины — куда лучше Запада. И наоборот, все, что касается внешнего мира, Запад знает лучше Востока. Восток занимался исследованием, направленным вовнутрь, а Запад — направленным вовне.

Говоря современным языком, суфии занимались экспериментальной психологией и на основе многовекового опыта разработали тончайшую систему диалектики духа. Поскольку процессы развития мира материального и духовного идут по одним и тем же законам, то спор о первичности материи или духа не более плодотворен, чем спор о первичности курицы или яйца.

Суфии, однако, считали главным способом познания не ум, а сердце: «Чья бы подпись ни стояла на фирмане (указе), сперва посоветуйся с сердцем своим». А главной движущей силой развития суфии считали любовь. Любовь к детям, женщине, к своему ремеслу, к своей стране, к людям были для них ступенями ко всеобщей, всепоглощающей любви к Абсолюту. «Наука без любви, — говорил Руми, — подобна мечу в руках пьяного».

Назым Хикмет познакомился со стихами Руми еще в раннем детстве. Дед читал ему стихи своего шейха по вечерам вместо колыбельной. Назым, конечно, не понимал их смысла, хотя бы потому, что еще не знал языка фарси, на котором эти стихи были сложены. Но их непревзойденная музыкальность навсегда запала ему в сердце.

Юношей он впервые обратился к наследию великого поэта Средневековья. В стихотворении, написанном в шестнадцатилетнем возрасте и названном «Мевляна», он говорит:

Когда мой лоб объял небытия венец,
Веселью и тоске в душе настал конец,
В любви нашел я исцеленье для сердец,
И вот я твой мюрид, о Мевляна!

Преграду черной тьмы я к вечности прорву,
В себе найдя любовь, подобен я царю.
Очистившись душой, я пред тобой стою.
И вот я твой мюрид, о Мевляна!

Девятнадцатилетним юношей Назым Хикмет бежит из Стамбула в Анатолию, чтобы присоединиться к повстанцам, ведущим освободительную войну против оккупантов. Только тогда он наконец узнал жизнь простого народа. Землянки вместо домов, опустевшие после бесконечных войн деревни, нищета, бесправие. В своей последней автобиографической книге «Жизнь — прекрасная вещь, братишка» он рассказывает о том, что привело его на родину революции.
«Тридцать пять дней, равных тридцати пяти годам, провел я в дороге, я, стамбульский отрок, внук паши. Так я познакомился с Анатолией, и вот теперь все, что я видел и пережил, лежало передо мной, словно окровавленный рваный платок… Смотрю и снова стыжусь особняка в Ускюдаре. Смотрю — и мне хочется плакать, смотрю — и кровь ударяет мне в голову. Решай, говорю я себе, решай, приятель.

Постой, не спеши. Давай положим все на стол рядом с твоей Анатолией. Что ты можешь отдать ей? Чем можешь пожертвовать? Свободой? Да. Сколько лет ради этого можешь просидеть в тюрьме? Если потребуется, хоть всю жизнь. Но ты же любишь женщин, любишь есть, пить, хорошо одеваться. Мечтаешь объехать Европу, Азию, Америку, Африку. Так оставь же свою Анатолию, махни назад…

Не пройдет и трех-четырех лет, как ты станешь депутатом, министром. Женщины, яства, вина, искусство — все будет к твоим услугам, весь мир. Брось! Если ты станешь коммунистом, тебя могут убить, повесить, утопить, как утопили незадолго до твоего приезда Субхи * и его товарищей. Об этом ты думал? Думал. Не боишься, что тебя могут убить? Не боюсь. Сразу ответил, не думая? Нет, не сразу. Сначала я понял, что боюсь, а потом — что не боюсь… Вы скажете, это по-детски, немного смешно. Но это так. Не книги, не убеждения, не мое социальное положение привели меня туда, куда я пришел. Меня привела туда Анатолия, которую я разглядел еще так плохо, с одного краешка. Мое сердце привело меня туда, куда я пришел! Вот — так-то!» **

• Мустафа Субхи (1883-1921) — основатель турецкой компартии, убитый реакционерами в 1921 году.
•• Здесь и далее, где не указан переводчик, перевод мой. — Р.Ф.

Не наука, не разум, а сердце привели Назыма Хикмета в Москву. В Москве он познакомился и с наукой, которая, как ему представлялось, служила рациональным обоснованием его идеалов. И он стал коммунистом. Связь своих коммунистических идеалов с принципами суфийской философии с наибольшей художественной силой Хикмет выразил в «Дестане о шейхе Бедреддане, сыне кадия Симавне». Эта поэма, написанная в тюрьме города Бурса, увидела свет в 1936 году.

Шейх Махмуд Бедреддин, сын шариатского судьи города Симавне, был образованнейшим богословом и суфийским наставником. В начале XV века он встал во главе народного восстания на территории нынешних Турции, Болгарии и Греции. Шейх Бедреддин, исходя из суфийского учения о единстве Вселенной, по-своему толковал Священное Писание: вер много, а Аллах-Вседержитель — один. Все мы дети Адама и Евы, их наследники. Адам и Ева не разделяли дарованные Создателем земные блага между собой, а следовательно, все их наследае должно быть общим достоянием. Восставшие провозгласили равенство всех людей, независимо от языка, вероисповедания, состояния и сословия. Обобществили земли и богатства и создали свое общественное устройство.

Назым Хикмет приводит подлинные слова средневекового ученого из его книги «Облегчение»:

«Огонь в моем сердце разгорается все сильнее, так что будь оно из железа ковано, и то расплавилось бы. Мы вернем народу земли и воды. Силой науки познает труженик единство вселенной. Ложные законы наций и вер мы уничтожим».
Попытки осуществить на практике идеи равенства, справедливости и братства были потоплены в крови. Бедреддина, «смешавшего смуту богословскую с имущественной», по приговору шариатского суда повесили голым на дереве.

За то, чтоб вместе всем одним дыханьем петь,
чтоб вместе всем тянуть с уловом сеть,
за то, чтоб сообща поля пахать,
чтоб из железа кружева ковать,
чтоб вместе всем срывать плоды с ветвей
и есть инжир медовый в общем доме,
чтоб вместе быть везде и всюду — кроме,
как у щеки возлюбленной своей, —
из десяти их восемь тысяч пало.

(Перевод П. Железнова и мой. — Р.Ф.)

Попытка осуществить на практике философские максимы суфизма была, конечно, утопической. Но она имела место ровно за сто лет до выхода в свет в Англии книги Томаса Мора «Утопия». До начала нашего века в Турции и в Болгарии существовали общины последователей Бедреддина. А пословица: «По духу своему я тоже Бедреддин» — живет в народе и по сей день.

Идеалы братства и социальной сираведдивости нетленны. Они будут жить, естественно, в других формах. Вспомним: «Истина вечна, ибо вечно меняется». Назым Хикмет сохранил свои идеалы до конца дней. В 1946 году он писал из тюрьмы:
«Я думаю о мире так, будто никогда не умру… С каждым днем я сильнее люблю. Людей, мою страну, наш мир. Мою жену, искусство, природу, свои идеалы. И это не платоническая любовь — каждмй раз она находит практическое, конкретное выражение… Мне сдается, что тот, кто не любил одного человека, сотни миллионов людей, одно дерево, все леса, одну мысль, одру идею или множество мыслей, множество идей, — вовсе и не жил» *

• N. Нikmet, Kemal Tahire mahpusaneden mektuplar, Ankare, 1968, s. 326.

Идя путем любви, суфий одолевает множество ступеней, получает звание «арифа», то есть «познавшего», и удостаивается истинной жизни — «хакикат».
«Путник лишается собственных чувств, но это не обморок, не сон. Въяве он видит, как тело его растет, расширяется, вбирает в себя весь мир, — писал шейх Бедреддин в своем труде «Постижения». — В самом себе находит он горы и реки, рощи и сады, все, что есть на земле. Мир становится им, а он становится миром. Он не находит ничего, что было бы не им. На что посмотрит, тем и делается. В себе видит атом и солнце и не делает различия между ними. И время для него едино, безначальность и бесконечность сливаются в едином миге. Передать словами нет возможности. Кто не испытал, тот не поймет» *.

• Seyh Bedreddin, Simavene k a disiogi u, Varidat, Istambul. 1966. s. 67.

Через пятьсот с лишним лет после написания этих слов, идя дорогой любви, Назым Хикмет достиг состояния духа, весьма близкого к тому, о котором говорил Бедреддин. Мало того, он попытался выразить невыразимое в своей поэзии. В грандиозной поэме «Человеческая панорама» он перевоплощается в сотни явлений и людей разных стран, народов, эпох. С годами его поэзия сделала своим весь мир и сама стала миром.

В день присуждения Назыму Хикмету Международной премии Мира Пабло Неруда сказал: «Его поэзия могуча, как полноводная река… Годы тюремного заключения привели лишь к тому, что слово Назыма Хикмета достигло гигантских размеров. Его голос стал голосом вселенной».

В автобиографической книге, которая вышла после смерти поэта, Назым Хикмет вернулся к своему пути, объединив концы и начала:

Я — коммунист — весь любовь с головы до пят.
Любовь созерцать, любовь размышлять, любовь понимать.
Любовь к младенцу в пеленках.
Любовь к слепящему свету.
Любовь — качели подвешивать к звездам,
Сталь ковать, обливаясь потом и кровью.
Я — коммунист — весь любовь с головы до пят.

Прилетев в Москву как в столицу своей осуществленной мечты, он на первых порах был ослеплен открывшимся ему миром. Но очень скоро начал убеждаться, что идеалы, которые продолжали провозглашаться, не только противоречат практике, но служат ее прикрытием.

ЦК КПСС, приняв Назыма Хикмета в качестве своего гостя, предоставил ему машину с шофером, квартиру на улице «Правды» и раз в неделю наполнял его холодильник продовольствием. Когда Назым Хикмет получил первый гонорар, он, собираясь расплатиться за продукты, спросил представителя Административно-хозяйственного управления ЦК:

«Сколько я должен?»
— «Что вы, что вы! Ровным счетом ничего. Принято решение: до конца дней вы будете жить у нас за счет государства».
Назым оторопело замолчал. Затем лицо его залила краска:
«Всю жизнь я зарабатывал хлеб своим горбом. Так и передайте. И принесите счет».

С того дня началось охлаждение начальства к турецкому поэту.

Его стихи переводили известные стихотворцы. А из стихов, посвященных Назыму, можно составить толстенный том. Его звали на выступления в университеты и школы, в колхозы и заводские цеха, на художественные выставки и театральные премьеры. Всякий, кто попадал в поле его духовной мощи, уносил с собой заряд необычайной силы, наполнялся чувством гордости за свою принадлежность к той же породе, что и он, — Человечеству. Все задуманное казалось возможным, достижимым.

Двери его квартиры были открыты для всех. Поэтому в подъезде его дома часто было многолюдно и порой шумно. А дом был цэковский, режимный. И Назыма Хикмета «попросили» переселиться на 2-ю Песчаную улицу. Именно там через много лет после смерти поэта с большим трудом удалось установить мемориальную доску.

Назым Хикмет не принимал шаблона, примитивного подражания природе в живописи. Недоумевал, отчего почти все памятники стояли, задрав голову, словно взывали к вдохновению свыше. Ему претили титанизм и гигантомания в архитектуре. Иронизировал над опереточностью кинокомедий и оперностью псевдоисторических лент. Удивлялся нормативности, следованию одним и тем же размерам в поэзии.

Его критика относилась и к собственному творчеству.
«В молодости, — писал он, — я тоже отдал дань сектантству. Начинал со стихов, где применялись только народные и классические размеры. После приезда в Советский Союз в поисках новых форм я стал писать свободрым стихом. Однако меня не сразу оставило убеждение, что стихи следует писать каким-то одним способом. И вот я принялся утверждать, что моя излюбленная форма — единственно возможная форма стиха. Сектантство — это своего рода нигилизм, отметающий все иные способы мышления и выражения, кроме одного» *.

* N. Нikmet, Botun eseleri, t. I, Sofya, 1963.

Тоскливая скука докладов и выступлений вызывала его удивление. Как-то мы сидели с ним в Доме литераторов на писательском собрании. Оратор с пафосом твердил всем давным-давно известные прописи. Я тихонько сказал Назыму:

«Давайте уйдем, скука невыносимая».

«Что ты, — ответил поэт, — напротив, страшно интересно, отчего этот человек так скучно говорит».

Бессознательное отношение к незыблемым канонам, лицемерный пуританизм проникли в сознание даже выдающихся поэтов того времени, одним из которых был Александр Твардовский. Мне как-то довелось присутствовать при их споре в редакции «Нового мира». В одном из стихотворений Назыма Хикмета есть такая строка: «И мы грубыми мужскими ладонями прикоснулись к теплым бронзовым грудям Свободы!»

— Сравнение, выбранное вами для свободы, совершенно неподходяще, — услышал Назым Хикмет. — Ведь свобода священна!

— Да. Но разве для вас женское, да и вообще человеческое тело не священно? Ваши слова, простите, вызывают в моей памяти представление о свободе как о недостижимом идеале, а не живой реальности. Для людей, создающих новую жизнь, как мы с вами, понятие свободы должно быть конкретным. Как человек, долго сидевший в тюрьме за свои убеждения, я люблю свободу не абстрактно, а как соль, как землю, как женщину, по которой тосковал.

— Вот вы говорите о любви к свободе как о любви к родной земле. Но для меня свобода, так же как родина, — это мать.

— О родине и о матери тоже могут быть разные представления. Мне видится мать не старушкой в черном платке, которая, опираясь на палку, сидит в дальнем углу. Мать для меня — красивая молодая женщина, у которой грудь полна молока. Такой я вижу мою родину…

Каждый приходит к пониманию истины своим путем. Назым Хикмет начал приходить к пониманию того, что с нами произошло, через искусство, через поэзию. Насильственное единомыслие приводит к отчуждению всех личных чувств и идей, к потере их в штампах казенных эмоций и утвержденных способах писания и говорения. Человек больше не чувствует, не думает, а лишь «разделяет» мысли и чувства, придуманные для него и вместо него. И в памяти Назыма Хикмета всплывает суфийская максима: «Служение Истине несовместимо со служением власти».

* * *

После смерти «вождя всех народов» наступает некоторая «оттепель». Поэт начинает работу над пьесой «А был ли Иван Иванович?», которую в 1955 году публикует журнал «Новый мир». В острой сатирической форме он исследует, как по мере продвижения по служебной лестнице система нормативного единомыслия и поведения приводит к перерождению нормального честного человека в винтик системы. Два персонажа, «человек в кепке» и «человек в шапке», комментируют поступки главного героя Петрова в стиле постоянных персонажей турецкого народного театра. Движет перерождением Петрова мифический Иван Иванович. Это не Мефисто, не какая-то потусторонняя, внешняя сила, он пребывает внутри нас, внутри каждого, кто не овладел своим собственным внутренним миром.
«В этой пьесе удивительная сила прозрения, — говорит турецкий режиссер Кенан Ишик, поставивший ее на стамбульской сцене. — Нельзя не задуматься о том, что если бы тридцать пять лет назад критика, заключенная в ней, была принята всерьез как предупреждение, наступил ли бы тот крах, который теперь налицо» *.

* «Nazirn Hikmetin Tiyatrosu», Istambul, 1997, s. 154.

После второго представления в Театре сатиры пьеса была снята и запрещена к постановке и публикации во всем «социалистическом лагере».

Назым Хикмет не раз задавался вопросом: что стало с Мейерхольдом? Что произошло с драматургом Сергеем Третьяковым и другими его товарищами по работе в Москве в 20-х годах?
Ответ он получил лишь на XX съезде КПСС. И написал стихотворение «Оптимист»:

В детстве не отрывал он крылья у мух.
Не привязывал кошкам на хвост консервные банки.
Не запирал жуков в коробки из-под спичек.
Не разорял муравейники.
Вырос.

И все это сделали с ним.
Когда он умирал, я был у его изголовья.
Почитай мне стихи, — попросил,
— О солнце, о море,
Об искусственных лунах,
О величии человечества.

(Перевод М. Павловой.)

И чуть позднее еще одно стихотворение:

Он был из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
от двух сантиметров до метров семи.
Из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
под его сапогами мы были на всех городских площадях,
Его тень из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
была в наших парках выше деревьев,
Из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
его усы в нашем супе торчали в столовых.
Под взглядом его из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
жили мы в наших квартирах.

Однажды утром исчезли
Его сапоги с площадей,
Его тень над деревьями,
Его усы из нашего супа,
Его глаза из наших квартир.

И тысячетонная тяжесть из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
Свалилась с нашей груди.

Это стихотворение Назыма Хикмета не разрешили включить ни в одну из его книг на русском языке. Меж тем в нем еще слышалась надежда: все еще поправимо, еще можно очистить идеалы от грязи и крови. История, однако, показала: систему можно только сломать.

Произведения Назыма Хикмета не печатали на его родине. В Советском Союзе их подвергали цензуре, запрещали. Но использовать авторитет его личности, его всемирную славу стремились как ни в чем не бывало.

Его выдвинули в Бюро Всемирного Совета Мира. Он выступал на конгрессах писателей, на международных фестивалях. Человек огромной культуры, он умел с каждым народом говорить на его поэтическом языке. В Китае он присутствовал на праздновании третьей годовщины революции. Всего за три года до этого она вдохнула в него, полуживого, силы, помогла справиться с тюремной депрессией. В 1952 году все в Китае было в движении, полно надежд. И Назым Хикмет написал цикл стихотворений, в четыре строки каждое, используя традиционные формы китайской лирики, умещавшей в нескольких строках и образ природы, и картину общества, и сложную гамму чувств.

В парке Кунь Мин в Пекине есть корабль, весь из камня.
В целом Китае, где все паруса наполнены ветром,
Только он недвижим,
Только он опечален.

Эти стихи напечатали все центральные газеты Китая. К французскому читателю он обращался с излюбленной образностью французской лирики, методически овеществляя отвлеченные понятия: «…если вы не хотите за танком бежать, таща на спине труп свободы…».

Когда во время атомных испытаний погибли японские рыбаки, Назым Хикмет написал стихи народным силлабическим стихом, укороченной фразой, неуловимо напоминавшие японские народные песни. И они стали в Японии песнями. Песнями стали его стихи в Швеции, положенные на музыку чешскими композиторами и исполненные негритянским певцом. Его стихи читали в Аргентине и в Калмыкии, на тамильском, финском, русском и узбекском.

Он никогда не хвастал своей славой, не ставил себя в пример, не полагал, что все свое лучше чужого. Он был скромен скромностью подлинно великого человека. В скромности — нравственная мощь и величие народа, в самохвальстве — его слабоумие и ничтожество.

Лишенный турецкого гражданства, Назым Хикмет на родине стал легендой. На его стихи сложены песни. Вечера с чтением его стихов проводятся во дворцах спорта и на стадионах. Его пьесы идут в театрах. Все его произведения многократно переиздаются. О его жизни написаны монографии и романы, тома воспоминаний. Каждая вновь обнаруженная строка становится такой же ценностью, как для нас строка Пушкина. Произведения Назыма Хикмета издаются во всех частях света. Его имя, как одного из выдающихся лириков XX столетия, стало национальной славой. Теперь, как некогда партийное начальство в России, турецкие национал-шовинисты пытаются употребить имя Назыма в своих политических целях, печатают отрывки из его стихов, исполненных любви к родной земле, на своих предвыборных листовках.

В «новой» России за последние десять лет не вышло ни одной его строки. Это неудивительно в стране, где вошедшим в силу скоробогачам опять хочется немножко империи, где художественную литературу все чаще подменяют скороспелыми детективами и душещипательными дамскими романами, вокальное искусство — «фанерой», а музыку — «попсой», где в печати то и дело раздаются голоса, обвиняющие классиков отечественной словесности в подстрекательстве к мятежу.

Насмехающимся над идеями социальной справедливости и братства народов, — что бельмо на глазу имена художников, которых эти идеи вдохновляли, таких, как Поль Элюар, Пабло Неруда, Николас Гильен, чьи имена стали гордостью мировой культуры.

К ним принадлежит и имя Назыма Хикмета.

Основные даты жизни и творчества Назыма Хикмета

1902, 20 января — В городе Салоники в семье султанского чиновника Хикмета-бея родился сын Назым.
1914, 29 октября — Османская империя вступила в первую мировую войну.
1916 — Назым Хикмет поступает в военно-морское училище. Осень. Напечатано первое стихотворение Назыма Хикмета «Кипарисовая роща».
1918, 13 октября — Подписание перемирия между державами Антанты и Османской империей на борту британского корабля в порту Мудрое на острове Лемнос. Турция сдалась на милость победителей.

1919, 21 января — Начало национально-освободительной войны в Анатолии.
Конец лета — Назым Хикмет отчислен из флота за участие в бунте на учебном корабле «Хамидие».
Осень — Стихи Назыма Хикмета печатаются в сборниках Дж. Сахира. «Первая книга», «Вторая книга»…

1920, 16 марта — Оккупация Стамбула. Высадка союзнического десанта.
23 апреля — Открытие в Анкаре под председательством Мустафы Кемаля Великого национального собрания Турции — меджлиса.
Осень — Стихи Назыма Хикмета о национально-освободительном движении напечатаны в газете «Алемдар».

1921, 1 января — Назым Хикмет на пароходе «Новый мир» тайно покидает Стамбул, чтобы принять участие в национально-освободительной войне.
3 января — Н. Хикмет приезжает в Инеболу.
10 января — Первая победа турок над греками при Иненю.
Конец января — Назым Хикмет пешком уходит в Анкару.
28 января — в Трабзоне убиты и сброшены в море 15 коммунистов во главе с Мустафой Субхи.
Начало марта — Назым Хикмет уходит из Анкары в Болу.
16 марта — Заключение в Москве договора о дружбе и братстве между РСФСР и Турцией.
Март -август — Назым Хикмет учительствует в городе Болу.
13 -17 июля — Греческое наступление на Анкару. Пали города Афьон, Кютахья, Эскишехир.
23 августа — 13 сентября — Решающее сражение между национально-освободительной армией и интервентами на реке Сакарья.
Конец августа — Назым Хикмет уезжает из Болу в Трабзон.
2 сентября — Назым Хикмет нелегально приезжает в Батум.

1921, конец — 1922, начало — Назым Хикмет сотрудничает в изданиях Загранбюро Компартии Турции в Батуме.
1922, июль — Назым Хикмет приезжает в Москву.
1922 -1924 — Учится в Коммунистическом университете трудящихся Востока.
1923, 29 октября — Провозглашение Турции республикой. Избрание первым президентом Турции Мустафы Кемаля Ататюрка.

1924, осень — Нелегальное возвращение Н. Хикмета в Турцию. Поэт сотрудничает в полулегальных изданиях Турецкой компартии «Орак — Чекич» («Серп и молот»), «Айдынлык» («Свет»).
1925, февраль — апрель — Восстание курдских племен в восточной Анатолии. Компартия переходит на нелегальное положение. Назым Хикмет заочно осужден на десять лет тюрьмы.
Поэт организует в Измире подпольную типографию.
Осень — Нелегально возвращается в Советский Союз.
1926, октябрь — Стихи Назыма Хикмета в переводе Э. Багрицкого и Н. Дементьева опубликованы в журнале «Красная новь» № 10.

1926 -1928 — Работает переводчиком в КУТВе. Организует театральную артель МЕТЛА. Участвует в ПРОМДе.
1927, лето — Поездка в Азербайджан.
1928 — В Баку выходит первая книга Н. Хикмета «Песня пьющих солнце».
Нелегальное возвращение в Турцию. Заключение в тюрьме города Хопа.
1928 -1930 — Поэт работает корректором и техническим секретарем в журнале «Ресимли Ай».
1929 — В издательстве «Ахмед Халид» выходит сборник «835 строк».
Опубликована поэма «Джиоконда и Си-яу».

1930 — Вместе с поэтом В. Наилем выпускает книгу «1 + 1 = Один». Выходит книга стихов «Вот и третья!».
1931 — Выходит книга стихов «Город, потерявший голос».
1932 — Опубликована книга стихов «Телеграмма, пришедшая ночью». Постановка Эртугрулом Мухсином в стамбульском театре «Дар-уль-бедаи» пьес Н. Хикмета «Череп» и «Дом мертвеца». Выходит роман «Почему Бенерджи покончил с собой?».
1933 — Первое заключение в бурсской тюрьме.
1934 — Постановка пьесы «Забытый человек» в «Дар-уль-бедаи».
1935 — Опубликованы поэма «Письма к Таранта Бабу» и книга сатирических стихов «Портреты».

1936 — Выходят из печати «Дестан о шейхе Бедреддине, сыне кадия города Симавне» и брошюры «Германский фашизм и расовая теория», «О советской демократии».

1937 — Поэт работает над киносценариями. Организует Комитет помощи республиканской Испании.
Декабрь — Арест.

1938, 29 марта — Военный трибунал Анкарского военного училища приговаривает Назыма Хикмета к 15 годам тюрьмы.
28 мая — Военный кассационный суд утверждает приговор.
Июль — Назыма Хикмета перевозят из стамбульской тюрьмы на судно «Эркин».
29 августа — Военно-морской трибунал осуждает Назыма Хикмета еще на 20 лет тюремного заключения.
10 ноября — Смерть Мустафы Кемаля Ататюрка.

1939 — Назым Хикмет отбывает заключение в стамбульской тюрьме.
21 февраля — Признание Турцией правительства Франко.
12 -14 апреля — Пребывание Геббельса в Стамбуле.

1940, февраль — Назыма Хикмета вместе с Кемалем Тахиром переводят в тюрьму города Чанкыры.
Ноябрь — Назыма Хикмета переводят в тюрьму города Бурса.

1941 — Назым Хикмет начинает работу над «Человеческой панорамой».
18 июня — Заключение в Анкаре договора о дружбе и ненападении между Турцией и гитлеровской Германией.
22 июня — Нападение Германии на Советский Союз.

1943 — Написана поэма «Симфония Москвы».
1945, 23 февраля — Объявление Турцией войны Германии и Японии.
8 мая — Окончание второй мировой войны в Европе.
1946 — Газеты «Гюн» и «Игын» печатают отрывки из стихов поэта под псевдонимом Нуреддин Эшфак.
1948 — Назым Хикмет пишет пьесы «Легенда о любви» и «Иосиф, продавший своих братьев».

1949 — В Париже создан Комитет в защиту Назыма Хикмета.
11 ноября — Адвокат Себюк начинает публикацию серии статей «Дело Назыма Хикмета».
В Бурсу приезжает Мюневвер Андач.
1950, 8 апреля — Назым Хикмет начинает голодовку.
13 апреля — Поэта перевозят в стамбульскую больницу Джеррахпаша.
25 апреля — Назым Хикмет прекращает голодовку.
16 мая — Выборы в меджлис. К власти приходит правительство Мендереса. Июнь — Назым Хикмет выходит из тюрьмы. Назыму Хикмету вместе с Робсоном, Фучиком и Нерудой присуждена Международная премия мира; он избирается членом Бюро Всемирного Совета Мира.

1951 — У Мюневвер Андач и Назыма Хикмега рождается сын Мемед.
Середина июня — Назым Хикмет покидает Турцию.
29 июня — Назым Хикмет прилетает в Москву.
Август — Назым Хикмет едет в Берлин на Фестиваль молодежи.
В Праге Н. Хикмету вручают Премию мира.
Осень — Поездка в Болгарию.

1952, осень — Поездка в Китай. Правительство Мендереса лишает поэта турецкого гражданства.
1952, осень — 1953, весна — Назым Хикмет тяжело болен.
1954 — Назым Хикмет едет в Польшу и Венгрию. В Москве выходит сборник его пьес.
1955 — Назым Хикмет участвует в работах Всемирной Ассамблеи мира в Хельсинки.
Завершена работа над пьесой «А был ли Иван Иванович?».
1957 — Назым Хикмет едет в Чехословакию. Выходит двухтомник избранных произведений поэта на русском языке.
1958 — Назым Хикмет во Франции и в Италии.

1960, 27 мая — Свергнуто правительство Мендереса в Турции.
Осень — В Варшаву приезжает Мюневвер с детьми.
1961 — Назым Хикмет летит на Кубу. Пишет поэму-репортаж «Гавана». Закончена поэма «Удивительное путешествие: солома волос, ресниц синева».
1962 — В Москве выходит сборник избранных стихов поэта «40 лет» и второй сборник его пьес. Закончен роман «Жизнь — прекрасная штука, браток» («Романтика»). Мировая общественность отмечает шестидесятилетие Н. Хикмета.

1963 — Назым Хикмет летит в Танганьику.
3 нюня — Смерть Назыма Хикмета.
5 июня — Похороны Назыма Хикмета на Новодевичьем кладбище в Москве.
1965 — После двадцативосьмилетнего перерыва произведения Назыма Хикмета снова начинают выходить в Турции.

12. Nazim Hikmet. Kemal Tahir‘e mektuplar. Ankara, 1968.